Выбрав своим домом подземелье, Эрик осознанно выбрал полную изоляцию, видел в ней долгожданный отдых и покой вдали от людей, ждал, что сможет обрести диогенову свободу в подвале. Но весь его стоицизм рассыпался в труху, ибо при первой возможности он полез с фонарем наружу, и не искать человека, а показывать себя, как тщеславный артист, знающий о своем таланте. Хотите Призрака – как интересно, нате, пожалуйста. Эрик знал, что его тщеславие не вмещалось в три подвальных этажа, и отказывался себе в этом признаться: за несколько лет он слова не проронил с живым человеком, стоя перед ним лицом к лицу – разве имеет смысл говорить о тщеславии? Но, зацепившись за выдумку о Призраке – расцвел, расправил плечи и шагнул навстречу зажжённым для него софитам и публике, вечно жаждущей удивляться. Невостребованный талант всегда ищет способ выйти наружу. Он не уставал изобретать все новые выдумки и иллюзии, опутывая своими сетями весь театр: от подвалов до рожков позолоченной лиры Мусагета на крыше.
Свой главный талант, впрочем, он забросил в дальний угол, положил в ящик и закрыл на замок, трижды провернув ключ: какой прок писать музыку, которую никто не услышит, кроме автора, в чьей голове она и так звучит свободно?
Недавно Призрак придумал новый план: пора было обзавестись личной ложей. Его выбор был скромен - обычная боковая ложа первого яруса, без изысков, сцену из нее было видно не очень хорошо – срезался большой угол, а от следующих лож отделяла одна тонкая перегородка, оставляя первые ряды стульев на обозрении не только у соседей, но и у всего партера. Зато в глубине у левой стенки была вентиляционная шахта, через которую можно было без труда подняться на любой ярус, цепляясь руками и ногами за железные скобы в стенах.  Ложа была хороша и тем, что в полу рядом с шахтой находились кованные вентиляционные решетки, отлично пропускающие звук и позволяющие добиваться удивительных акустических эффектов – и voila, голос из загробного мира сообщает вам о том, что это ложа Призрака - подите все вон, или там: подавайте-ка мне двадцать тысяч франков жалованья.
Он ждал, пока театр опустеет, чтобы возобновить свою работу над скрытым проходом в ложу. Не желая столкнуться с кем-то в коридорах или на лестнице, и потому карабкаясь снизу из шахты, несчастный Призрак серьезно потянул спину и полулежал в ложе на полу, держась за поясницу и тяжело дыша. Вокруг него клубилось облако каменной пыли, обрушившейся на него откуда-то сверху, пока он с усилием отодвигал стенку. Систему требовалось дорабатывать. У него была целая ночь, чтобы закончить работу, пока театр пуст.
Разложив вокруг себя инструменты, он вздрогнул от неожиданности. Опять это. Он слышал уже набившие оскомину строки из оперы Гуно каждый божий день. В театре готовили новую постановку, певцы из первого состава, дублеры и все, кому не лень, драли глотку с утра до вечера на один и тот же мотив. Но что-то в этом голосе заставило его замереть и прислушаться.
Но если я проснусь завтра в том склепе страшном,
и не успеет он прийти туда...
Ужасна эта мысль, кровь хладеет во мне...
Что будет там со мною, несчастной?
В этом жилище смерти, где слёзы льют всегда,
где костями умерших покрыта земля...
Поначалу спетые так робко и неуверенно, знакомые слова зазвучали с таким искренним чувством, таким ясным и чистым стремлением к любви и свету, что Эрику показалось, что обращаются напрямую к нему, что эта девочка знает, что он, Призрак из склепа, стоит здесь и слышит ее. Эрик осторожно выглянул из ложи, чтобы увидеть певицу. И вздохнул с облегчением - совсем еще ребенок, он должен был сразу понять по звенящему тембру и периодическим тремоло наверху. «Исправить этот недостаток будет нетрудно» - подумалось автоматически. Он слышал, что девушке не хватает школы, уверенности в своих силах, к тому же партия была ей совсем не по возрасту, несмотря на возраст героини Шекспира, Гуно написал Джульетту для крепкого сопрано. По правде говоря, ей в принципе было рано браться за серьезные партии – очень легко можно было совсем потерять голос за несколько лет, перегружая неокрепший аппарат. И тем не менее – не развивать его было бы преступлением.
Нет, злой призрак, дальше от нас!
Рассейся, мрак и сон ужасный!
Навей мечты о жизни ясной
и дай забыть страданья час!
Любовь, будь мне теперь спасеньем
и отгони страх от меня!..
С финальной строкой она изобразила, как опустошает склянку с ядом и замерла. Эхо ее призыва еще отдавалось где-то на верхних ярусах. Эрик думал: понимает ли эта девочка, о чем поет с такой светлой страcтью? Великие истории любви всегда ходят рука об руку со смертью, добрая половина всех известных опер написана ровно об этой романтической идее: не умер от любви, значит – не любил. Эпоха романтизма давно прошла, но композиторы, как сумасшедшие, продолжают воспевать смерть. И Эрик, кстати, в этом ряду не был исключением. Он шагнул обратно в тень и, пропустив еще несколько воображаемых тактов, запел:
Привет тебе, гроб мрачный, дорогой!
Это склеп? Нет, это жилище мира.
Здесь живёт небесный покой.
Привет гробнице блаженной и святой!
Наверное, подсознательно он хотел оправдать мрак гробницы, в которую он себя заточил. Не тот подвал между вторым и третьим подземными этажами Оперы, а темницу своего сознания. Он живописал жизнь по ту сторону обыденной реальности не от имени веронского любовника, а от своего собственного.
Ах, без страха и без проклятья
вижу могилу, где лягу рядом с тобой...
Раз ещё хочу заключить её в объятья
и нежный дать ей поцелуй последний свой!
Усилием воли он оборвал фразу, испугавшись самого себя и устыдившись того, что испугал девочку. Он знал, что его голос мог быть опасным оружием, в прошлом он пользовался им и наслаждался властью, которую имел над чувствительными к музыке людьми. Будь он красив - весь мир лежал бы у его ног. Эрик внутренне съёжился и скорчил гримасу, показавшись себе ужасно жалким и нелепым в этих обстоятельствах, с потянутой поясницей, в обсыпанном каменной пудрой плаще. Этот невинный ребенок искал уединения, чтобы поверить свои чаяния и нераскрытое дарование тишине. А он поддался сиюминутному впечатлению и порыву, как мальчишка, неуместно и недальновидно. Ему вдруг захотелось провалиться в зев шахты, зияющий в двух шагах от него. В его возрасте уже можно было бы начать думать о последствиях – мало что ли он бегал по свету, спасаясь то от цыган, до от наемников. Одно дело – слухи и шантаж дирекции – все это легко было держать под контролем. Но выпускать джина из бутылки? Никаких личных контактов и эмоций у Призрака быть не должно. Эрик поглубже спрятался в плащ и обхватил руками плечи, закрываясь в себе. Он ожидал, что девица поднимет шум, отойдя от шока, и по всему выходило, что придется отложить работу до лучших времен, а сейчас лучше вернуться поглубже в подвал.

Эрик рефлекторно потянул носом воздух, как привык делать, ориентируясь в пространстве в полной темноте. В зале стоял плотный полумрак – люстра опущена, софиты погашены, оставался только свет догорающих бледных газовых светильников, проникающий через открытые ложи нижнего яруса и из-за кулис. Их никто не должен был услышать, но всегда оставался риск, пока в театре жили рабочие или члены труппы, не имеющие другого ночлега. Не было и действительно серьезных причин бояться свидетелей: добрая половина труппы уже верила в Призрака Оперы, можно было рассчитывать, что новая история про бесплотный Голос попадет на полку с остальными небылицами, в которые каждый сам выбирает – верить ему или нет. Но Эрик не хотел быть услышанным по другой причине, которую сам пока не мог для себя объяснить. Призрак Оперы был фантомом, жупелом, почти опереточным персонажем, а только что пережитые мгновения казались слишком интимными, чтобы допустить мысль о том, что кто-то мог бы вмешаться или приплести сюда его артистическое альтер-эго.
Тишину прорезал робкий голос и заставил его на миг вздрогнуть. Это был тот же голос, что звенел под сводами несколько минут назад, только вне музыки он казался нерешительным и угасшим, словно оправдывался за сам факт своего существования. Девушка, казалось, боялась собственной тени, если просила прощения у призрака за то, что рассыпала звуки своего прекрасного голоса по залу, который вряд ли когда-либо оглашался более совершенной гармонией девственной чистоты и чувственности. И несмотря на это, едва ли с таким характером и решимостью обладательница этого голоса сможет когда-нибудь достичь успеха на сцене. Эта сцена и не таких перемалывала в труху. В лучшем случае - будет петь служебные партии, или останется безвестной безымянной хористкой, если не найдет себе влиятельного покровителя. Эрика передернуло от отвращения: он ненавидел традицию, согласно которой представители высшего света посещали оперу с расчетом найти любовницу без особых претензий. А что мог сделать он? Опыт общения с подростками, и с людьми вообще, у Эрика был довольно ограниченный, но вполне однозначный, чтобы понять, что нельзя прийти к ребенку и рассчитывать, что любопытство не разрушит самый надежный фундамент. Он не мог позволить себе роскоши быть собой. Разумнее всего – оставить судьбе делать свое дело и оставаться в тени.
Но его внутренний слух уже жгли звуки ее голоса, доведенные до совершенства, и эта греза была такой яркой и ясной, что вызывала в его теле волну судорог и схватывала дыхание. Сбросив наваждение тяжким усилием воли, он разжал кулаки и осторожно бросил взгляд в сторону сцены. Последний раз растерянно оглядев зал, певица скрылась за кулисами. Минуту Эрик тупо смотрел в точку, где она только что стояла. Он чувствовал легкое покалывание в кончиках пальцев – они требовали пера и нотной бумаги – давно забытое желание немедленно сбросить нестерпимо томящие звуки на бумагу.
Поколебавшись еще мгновение и испытав иррациональный страх, что больше не услышит ее, он быстро сгреб с пола свои пожитки, сбросил их в угол под скамью, стараясь производить поменьше шума, и спрыгнул в шахту. Он никогда раньше ее не видел, и даже не запомнил лица, только ощущение от присутствия. Что она здесь делает? Может быть и она, так же, как он, случайно появляется и исчезает, когда ей вздумается. Она не похожа на других оперных гризеток, которые во что бы то ни стало жаждут без мыла пролезть в дамки. Он слышал – ее волнует музыка, а не карьера.
Путь вниз по шахте был короткий – достаточно было спуститься на два яруса ниже, чтобы выйти в короткий коридор с лестницей, ведущей под сцену. Эрик бегом пролетел через трюм под сценой, стараясь не упасть, зацепившись ногами за натянутые канаты. Но когда он добрался до кулис, таинственной певицы там уже не было. Забыв про осторожность, он помчался через склады декораций к лестницам, ведущим на этажи с жилыми комнатами.
Добежав до лестницы, он остановился, переводя дыхание. На пролет выше он увидел светлую тень - полную противоположность его фигуре, плотно закутанной в черное. Он все еще не видел ее лица, но твердо почувствовал, что это не мог быть никто другой. Он стоял прямо под ней, вжавшись спиной в нишу в стене. Эрик не мог себе ответить, зачем преследовал ее, он не собирался заговорить с ней. Любые приходящие в голову слова казались пошлыми и убогими. Но был другой язык, который они оба могли бы понять. Он запел очень тихо, словно издалека. Это был смиренный призыв, способный обезоружить самого отъявленного циника.
Доверь свои дороги
И сердца боль Тому,
Кто в преданной заботе
Небесный свод ведет,
Кто облакам и ветру
Задаст и ход, и путь,
Кто выправит движенье
И твоего пути. *

*Хорал из "Страстей по Матфею" Баха.

Его призыв был в большей мере манипулятивным, чем сентиментальным. Бедный старый кантор вряд ли мог вообразить, что его хорал будет использован с такой невозвышенной целью. Сработал рефлекс - нужно было остановить ее, удержать, приковать внимание, а инстинкт подсказал подходящий мотив, вытесняя мелодию, которая навязчиво кружилась в его мозгу последнюю четверть часа.
Инстинкт Эрика редко обманывал: девушка тут же замерла, прислушиваясь. Пользуясь тем, что ее внимание отвлечено на внутренние переживания, Эрик предусмотрительно повернул вентиль ближайшего к нему газового рожка. Плотный сумрак надежно укутал пролет и нишу, в которой он снова укрылся. Можно было не бояться, что его здесь увидят, разве что она спустится прямо сюда и станет ощупывать стены. Но и на этот случай у него имелось достаточно уловок в рукаве, чтобы одурачить любопытных.
Он умолк и тут же услышал ответ: " Кто выправит движенье и твоего пути.." - Эрик непроизвольно поднял глаза в удивлении, но смог увидеть только черноту сводов и лестничных пролетов, осененных слабым вибрирующим светом. Она точно воспроизвела мотив, но интонация показалась ему неожиданно страстной. Он почувствовал, что он, или, вернее, его голос, уже обретает своеобразную власть над девушкой, раз она способна на такую мгновенную перемену. Пропустив несколько ударов сердца, он увидел ее лицо и фигурку, опасно свесившуюся с перил. Было достаточно темно, чтобы его глаза не отсвечивали в темноте, но все же он опустил взгляд. Женское любопытство, светящееся в девичьих глазах - не то, что он хотел видеть в эту минуту.
Внимание обоих отвлек резкий оклик. Эрик рефлекторно сжал в кулаке удавку, но, узнав голос старика, тут же опустил руку обратно в карман и принялся внимательно слушать, пытаясь угадать мысли и чувства Кристин - теперь он хотя бы знал ее имя - по интонации девушки. Она ведь не приняла этого шаркающего облезлого пса за таинственного певца?
Старик закашлялся и поплелся дальше по коридору, а Эрик услышал ответ, предназначавшийся, вне сомнений, именно для его ушей.
Если бы внутреннее напряжение не сковало его, он бы рассмеялся над глупым девичьим суеверием. Сколько раз его сравнивали с ангелом благодаря голосу - столько же раз он мгновенно превращался в демона, показывая свое лицо. Ничего нового. Только теперь он больше не ярмарочный урод в клетке и не экзотический придворный артист. Ни одна живая душа более не увидит его лица, если он сам этого не захочет. Здесь, в Опере, он сам распоряжается событиями. Сыграть ли ему снова роль ангела? Эта роль ничем не хуже Призрака, и точно так же позволяет оставаться бестелесным - это очень удобно. Две серьезные роли в одном театре - какая честь! Только этот спектакль - для одного зрителя, для одной слушательницы. Но и она будет петь для своего ангела.
Эрик все еще слышал внутренним слухом ее голос и даже мог почувствовать его осязаемо, как гибкую глину в своих руках, из которой он сможет вылепить нечто совершенное и законченное. Он хотел присвоить этот голос себе, как ювелир - редкую драгоценность, чью красоту может оценить только он. Этот голос был ему нужен - пока он слышал его, в голове легко и свободно рождалась и лилась мелодия. Не мрачные созвучия "Торжествующего Дон Жуана" - разрозненной и неоконченной партитуры, запертой и запрещенной цензурой здравого смысла, а сладостные звуки гармонии жизни, существование которой в действительности сомнительно.
"Кто выправит движенье и твоего пути..."
Эрик спрыгнул из ниши, и, крадучись, стал подниматься по лестнице, чтобы проследить, где именно исчезнет Кристин. Он скользил вдоль стены и гасил все рожки на пути, чтобы не отбрасывать тени.
Когда девушка исчезла в дальней угловой комнате, Эрик на миг остолбенел от удивления. Несколько лет назад он проделал в этой комнате скрытый проход - единственный в этой части здания, и потому стратегически необходимый в то время, когда Призрак только начинал опутывать сетями свое царство. Тогда же с помощью нехитрых трюков он распугал всех певичек, претендовавших на эту жилплощадь, и пребывал в уверенности, что репутация комнатки с тех пор не стала лучше. Однако Эрик уже давно не бывал здесь - не было нужды - страшные легенды о нем рождались у местных жилиц сами собой. Совпадение носило какой-то мистический характер, во всяком случае так он ощутил его в ту минуту, когда осознал, что Кристин живет в этой самой комнате. Эрик ругал себя за невнимание и пренебрежение к тому, что происходит в его вотчине.
Он прислонился спиной к двери, за которой скрылась юная певица. Привычка выслеживать и подслушивать просто так не изживается. Узел ленты, удерживающий маску, больно впивался в затылок, но Эрик перестал замечать физические неудобства. До его слуха доносились слова тихой и странной молитвы.
Раз доступ к его тайному лазу был перекрыт, не оставалось ничего, кроме того, чтобы идти в обход. Он помчался обратно по однобоко освещенному коридору, забыв о том, что нужно скрываться в тени. Зато он вспомнил, что однажды слышал о шведском скрипаче по фамилии Даэ и уже не сомневался, что он был отцом и первым учителем Кристин. В голову немедленно пришла мысль - отыскать скрипку и сыграть мелодию, мучившую его. Сыграв ее, он, быть может, сумеет не растерять драгоценные воображаемые звуки. И скрипка могла защитить от необходимости говорить. 
Он не встретил не единой души пока добирался окружным путем в свое жилище. Его руки мелко дрожали - не то от перенапряжения в попытке удержать в голове мелодию, не то от сырости и холода, неизбежных на нижних этажах, прилегающих к озеру. Заброшенный инструмент разбух от слишком влажного воздуха подземелий, струны натянулись, готовые лопнуть от натуги. Некоторое время ушло на настройку, но возвращаться тайными тропами было уже гораздо легче. Он победоносно нес в руке скрипку, как охотничий трофей. Не беда, если Кристин Даэ, вдохнувшая в эту мелодию жизнь, уже видит третий сон.
В темном коридоре, пропахшим сыростью, Эрик встал в стойку концертирующего артиста и выпустил на волю новорожденную мелодию. Она развивалась тихо и исключительно медленно, кружась вокруг одного мотива, затем, нарастая, попеременно образовывала две основные мелодические темы, непохожие друг на друга. Эти темы прорастали одна в другую, пока не сливались воедино, образовывая новую, затем снова распадались, возвращаясь к началу, и истаивали в долгом трепещущем pianissimo. Эрик знал, что может играть тишайшие созвучия - и будет услышан по другую сторону стены. Акустические ухищрения, предпринятые им для гораздо более примитивных целей, годились и для концертов. Он удерживал смычок на весу, пока последний отзвук не растаял в конце коридора, и только после этого прислушался к тому, что происходит за стеной.

Поверхность зеркала со стороны коридора, в котором находился Эрик, позволяла ему видеть происходящее по другую его сторону. Но гримерная Кристин Даэ была почти полностью погружена во мрак. Только танцующий на сквозняке огонек свечи оставлял блики в глазах девушки, обращенных к невидимому музыканту и полных непролитых слез.   
Медленно, не сознавая движений своего тела, интуитивно стараясь не нарушить тишину случайным звуком, Эрик опустил скрипку. Этой ночью она не была инструментом, извлекающим звуки, она была живым организмом, дышащим по своим законам. Иногда он не понимал, как рождаются звуки. Мелодия живет в воображении, но, когда пальцы касаются гладкого дерева, звуки рождаются сами собой. В минуты, подобные этой, Эрик никогда не может вспомнить движений ума, за которыми следуют пальцы — он ли играл на этой скрипке?  И вот сквозь сумрак он различает белизну ночной сорочки Кристин, блеск ее глаз, ищущих его в пространстве и бледные руки, тянущиеся к нему и после — прижатые к сердцу. Немой монолог не требовал словесного выражения, Эрик читал язык ее глаз и тела. Он невольно коснулся кончиками пальцев холодной поверхности стекла, замусоленного многолетней пылью, свечной копотью и зеленоватыми разводами окисленного свинца.   
Вероятно, она была одурманена мыслями о покойном отце, которого ей отчаянно недостает. В ее юном уме смешалось все: любовь к отцу, к музыке, память о прошлом, мечты, вера в божественное и чудесное. Она сама была похожа на трепетное сказочное создание, плохо совместимое с реальностью и с таким уродом, как он сам. Эрик отдернул руку от зеркала и сделал шаг назад, думая о том, что грешно играть с чувствами такого создания: какими бы благими целями он не пытался оправдывать свое вмешательство, он действовал, побуждаемый исключительно собственными интересами и чувствами. Внутренняя борьба длилась недолго: победил Эрик, который жаждал еще что-то урвать от этой поганой жизни, тот, который продолжал и хотел оставаться живым.   
— Кристин. — пауза. Он пробует произнести ее имя своим голосом, тем голосом, который, как он знает, способен производить магнетическое и одурманивающее воздействие на тех, кто чувствителен к подобным вещам. Он слушает эхо, мягко повторяющее за ним. Тысячу лет он не обращался к кому-либо по имени.   
— Спрячь свои слезы, Кристин. Музыка, которую ты слышала, принадлежит тебе. Голос, который ты прячешь ото всех, вдохновил ее. Твой голос.. — Эрик прикрыл глаза, воскрешая в себе и с усилием подавляя ощущения, которые в нем рождали звуки ее голоса.  Но не узнавал человека, который говорил его собственным голосом, привыкшим к искусным манипуляциям с целью завлечь, обмануть и часто - погубить кого-то. Это был новый опыт - говорить с незнакомцем по наитию, пытаясь объяснить самому себе, от чьего имени он говорит: от своего ли, от имени Призрака, Ангела, отца? За кого Кристин Даэ принимает бесплотный голос? Знает ли она сама этот ответ? Так ли это важно? Скоро ли она перестанет верить в чудеса и естественное девичье любопытство одержит верх над всеми остальными чувствами (что это случится — он не сомневался ни мгновения)? Как говорить с ней? Стоит ли говорить от первого лица?  "Я знаю, Я могу, делай так, как Я скажу." Как это принято у божьих посланников? Хочет ли он исполнять чужую роль или тщеславие в нем напомнит о жажде личного признания? Зверь в лице эрикова артистического самолюбия сегодня был накормлен досыта, наблюдая за реакцией Кристин, но не отказался бы от добавки на регулярной основе. 
— Твой голос несовершенен. — в его голосе послышался металл, более естественный для Призрака Оперы, который большую часть своей жизни хранит молчание, но бесполые и бестелесные создания определенно так не звучат. 
— Ты не контролируешь его так, как нужно и как могла бы... — голос звучал жестче, чем бы он хотел - так всегда случалось, когда он переходил от эмоций к конкретике. Эрик остановил себя. У него в уме уже сложился более-менее подробный рецепт для развития ее голоса, но нельзя было взять и вывалить на нее все технические детали в минуту, когда она переживает потрясение. 
— Если у тебя достанет упорства и способностей, твой голос будет достоин не только Парижской оперы, но и небесного хора. — Эрик поморщился от напускной торжественности, с которой он произнес последние слова, пытаясь намекать на свои связи с небом, и вдохнул сырой воздух более чем земного внутреннего коридора.
Проза реальности по другую сторону зеркала от Кристин резко контрастировала с возвышенной природой ее переживаний в девичьей комнате. Сжимающая скрипку левая рука музыканта, перед которым она склонялась в трепетной признательности, начинала коченеть и мелко подрагивать от холода без движения. Отвлекшись от своих мыслей, Эрик осознал, что его конечности почти заледенели, мышечная боль, которую он заработал накануне, настойчиво напоминала о себе; окружающий мрак давил на сознание, светлые пятна в комнате Кристин поплыли перед глазами, превращаясь в бесформенную массу. Поток холодного воздуха пробирался под одежду, тощая крыса пыталась сделать подкоп под его ногу. А Эрик боялся и прогнать грызуна и выронить из уставших и замерзших пальцев скрипку, чтобы не выдать слишком прозаичными и физически очевидными для их возвышенного свидания звуками неприглядность действительности. Разве так уж плохо он поступает, участвуя в создании иллюзии, более прекрасной, чем реальность? Кто еще способен на это? Многим ли счастливцам выпадает возможность пережить подобное? В конце концов, разве не ради таких мгновений живет человек? Мгновений, которые возвышают нас и над действительностью, и над собой? В ожидании ответа на свои слова, Эрик тихо опустился на каменный пол, опираясь на стекло и мягко ткнул декой в облезлый крысиный бок. Долго он так не высидит — ему, в отличие от ангелов, все еще нужен человеческий минимум тепла и комфорта чтобы нормально функционировать.

Сидя по ту сторону зеркала спиной к Кристин, «Ангел Музыки» уже не видел ее и почти перестал ощущать эмоциональный градус их свидания — сказывалась накопившаяся усталость. Он коротко хмыкнул, выслушав девичьи надежды и обещания, удовлетворенный впечатлением, которое ему удалось произвести. Сейчас, под влиянием момента, вера девчонки в Ангела, посланного ей с небес, казалась почти безусловной. Покуда добрый родитель прочно забил её голову сказками, Эрику легче  будет добиваться от неё нужного результата без лишних вопросов до поры до времени. Стоило только подумать, насколько допустимо спекулировать именем ее отца. С одной стороны - почему не порадовать девочку, если именно это ей и нужно. Она все равно никогда не узнает правды. В худшем случае он навсегда исчезнет, и предоставит её собственной судьбе. Эрик не думал о том, что ему, может быть, впоследствии будет трудно отказаться от собственной Галатеи. Он встал, хрустнув коленями, вгляделся в полумрак, отделенный от него толстым стеклом: девочка уже успела отвлечься. Инстинктивно он почувствовал гнев из-за легкомыслия Кристин: не прошло и минуты с тех пор, как она произнесла свои страстные обещания, и вот уже мыслями унеслась куда-то прочь от него. Посему он не счел нужным добавлять еще какие-либо слова к уже сказанному и бесшумно зашагал прочь.
Ночью Эрик почти не сомкнул глаз, вновь и вновь прокручивая в голове произошедшее. Он пытался решить для себя, правильно ли поступил, поддавшись своему впечатлению. Он знал, что не ошибся в том, что слышал, но стоило ли затевать эту игру. В конце концов, Кристин Даэ может оказаться не такой уж робкой и сама пробить дорогу своему таланту — всякое случается. Но тут же снова живо представлял, что мог сделать с этим голосом только он, и был не в силах противиться желанию обладать им. Помочь таланту достичь высоты, превышающей обычные человеческие пределы - куда более достойная цель, чем растрачивать собственные гениальные способности на запугивание подростков и суеверных дам, устройство ловушек, потайных ходов и вымогательство.
На другой день Эрик застал Кристин в волнительном нетерпении, казалось, что еще недавно она металась по комнате, не зная, что и думать по поводу прошедшей ночи. Сменив гнев на милость, Эрик тихо заговорил с ней без прежней напускной торжественности. Он, разумеется, не превратился за одну ночь в мягкосердечную гувернантку, и сразу же обозначил условия, при которых он будет продолжать давать девушке уроки. Кристин не должна пропускать занятия, не должна отвлекаться на пустые развлечения, обязана беречь свой голос, не растрачивая его на пустяки, не должна демонстрировать в театре ничего сверх того, что делала всегда, и никогда ни одной живой душе не должна говорить об этих уроках. Одним словом, следуя установленным правилам, девушка не могла ступить и шага без разрешения своего Ангела. Нарушение правил грозило тем, что «Ангел» навсегда покинет ее.
Эрик полагал, что его требования продиктованы, в первую очередь, соображениями безопасности для него самого. Если Кристин расскажет о таинственном учителе — люди в театре могут что-то заподозрить  или начать шпионить за девочкой, задавать ей ненужные вопросы. Кристин вряд ли сможет убедительно оправдаться или солгать. К сожалению, считается, что Ангелы не обучают искусству лжи и манипуляции.

Почти все, что Кристин знала и умела, было велено забыть. Первый месяц она заново училась правильно дышать и извлекать звуки. Эрик часто забывал, что перед ним чувствительный ребёнок, а не рабочая лошадь. Он учился так сам, без устали, оттачивая каждый нюанс, и только добившись совершенства в малом, позволял себе переходить к следующему этапу. Ему приходилось видеть её слезы. И, вероятно, она бы тысячу раз прокляла своего требовательного Ангела вместе с отцом в придачу, за такой "подарочек", если бы он не вознаграждал её щедро почти после каждого урока, напоминая, ради чего это все. Он пел ей и обещал, что однажды она будет петь так же прекрасно и тогда отец сможет услышать её с небес. Их уроки затрудняла невозможность его физического присутствия рядом. Порой не хватало наглядности, демонстрации, как именно должна работать ее физиология.  Если Кристин не сразу схватывала его требования, Эрик ловил и останавливал себя на желании крутануть зеркало на шарнирах, подойти к девушке, встряхнуть её, объяснить и показать на пальцах, что нужно делать. Но у него в распоряжении были только слова и собственный голос. Он даже не мог ей сам аккомпанировать: трудно поместить подходящий инструмент в узкий коридор за зеркалом. Поэтому Кристин  аккомпанировала себе сама. Эрик раздражался - она не была блестящей пианисткой, и это тоже влияло на качество уроков. Ему приходилось постоянно напоминать себе, что он имеет дело с юным существом, которое совсем иначе воспринимает окружающую действительность, а его и вовсе считает Ангелом.

Кристин была ценным, редким инструментом, от которого Эрик стремился добиться совершенного  звучания, вложив в него всю силу своего дарования. Но он не мог привыкнуть к тому обстоятельству, что его инструмент расхаживал где-то по собственной воле, и имел целую жизнь, с ним никак не связанную.  Его собственнические инстинкты противились этому обстоятельству. Шли дни, недели, месяцы, и против воли он становился одержим Кристин Даэ, несмотря на то, что порой он вовсе забывал о том, что она живой человек. Эрик мало заботился о том, чем живет девушка, кроме его уроков —  все остальное казалось ему белым шумом, помехой на пути к их общей цели.  Но роль Ангела предполагала, что ему должны быть известны все скрытые тайники её души. И он искусно проникал в них с помощью множества уловок профессионального взломщика, тайно следуя за ней по пятам по коридорам, наблюдая за ее репетициями, подслушивая разговоры, которые она вела с товарками или молитвы, которые она обращала к богу, оставаясь одна.
Когда Ангел начал свою деятельность, Призрак на время ушёл в тень. В театре почти прекратились разговоры о нем. Кое-кто ещё верил, что Призрак затаился потому, что затевает новую пакость, которой никто не может и вообразить. Однако у тех, кто делал попытки чинить неприятности его ученице, то и дело случались маленькие досадные происшествия, и тогда снова вспоминали Призрака Оперы.

Достаточно трудно было поддерживать иллюзию своего бесплотного пребывания в пространстве и способности являться тут же по зову. В общем-то это не было обязательно, ангелы и духи не обязаны являться по первому требованию круглосуточно. Но Эрик — до крайности амбициозный мастер иллюзии, умел организовывать свое перманентное незримое присутствие, либо же предупреждал о невозможности явиться в определенные дни или часы, когда бывал занят. К счастью, его юная подопечная знала меру в общении с божественным, и обычно следовала установленному им расписанию.
Когда она явилась в этот раз искать его в неурочный час, он уже ждал. Эрик наблюдал за ней раньше утром, ее беспокойство было очевидно, и он рассудил, что оно приведет ее искать совета у Ангела. Он предполагал, что Кристин будет просить его о чем-то, но ожидал, что эта просьба так или иначе будет касаться музыки.
Но то, что говорила его ученица, оказалось бессмыслицей: премьера, Рейе, Жири, Жамм, Булонский лес, фиакры, пикники, закаты. Зачем ему слышать все это? Уж не ставит ли она в один ряд свои жалкие театральные занятия и нелепый досуг с тем, что дает ей он? Она не пропускает репетиций в театре, заботясь о том, чтобы ею было довольно начальство, но теперь Ангел Музыки должен подстраиваться под ее плотный график? Эрик постепенно закипал, как на медленном огне, скручивая в пальцах полы своего плаща. Если она не видит особенной разницы, если не понимает значения и уникальности своего положения, чего действительно сможет достичь вместе с ним - он не сможет дальше ее учить. Эрик не  станет терпеть пренебрежительного отношения от глупой девчонки. Манера, с которой она обращалась к нему — будто он был не более, чем взыскательным сельским ментором, словно она воспринимала его как должное, задела самозваного «Ангела» за живое — за болезненное самолюбие и гордость.
Все последние месяцы Кристин была необычайно самоотверженна и старательна. Он знал, что ее мысли принадлежат ему и их урокам, и что во время обычных репетиций в театре она думает о нем, и ее повседневные дела делались с оглядкой на Ангела, также, как глубоко верующие в Бога поверяются божественными истинами. Их отношения были питательным симбиозом, из которого каждый получал то, чего ему недоставало, он умалял одиночество их обоих, создавая между ними тонкую связь. Несмотря на неумение Эрика строить связи и грандиозную иллюзию Кристин. Теперь Эрик чувствовал себя так, словно ему на голову вылили ведро ледяной воды. Кристин не имела представления по какой зыбкой почве она ступает: ее «ангел» умел находить очень своеобразные способы ставить на место тех, кто наступает на его больные мозоли.
Он долго молчал, не зная, как на это реагировать. Просьба Кристин показалась ему настолько не вписывающейся в парадигму их связи, какой он ее внутренне ощущал, что лишила его дара речи. Пока Кристин с волнением ожидала ответа, в ее Ангеле клокотало раздражение. Поддаваясь гневу, Эрик забывал принять во внимание, что перед ним живой человек, очень юный, у которого есть самые обычные желания, легкомысленные или невинные, но естественные. И большинство людей, в отличие от него самого, не имеют серьезных препятствий к их осуществлению. Скорее всего, если забыть о внешней причине — задетом самолюбии, подсознание асоциального одиночки-урода возводило из этого простого события, невинной просьбы, масштабную проблему — потенциальную силу, способную разрушить здание его нового хрупкого проекта, в котором он втайне начинал видеть одно из самых значительных событий своей жизни. Никогда раньше основой и целью его проектов не становился живой человек. Их связь была слишком хрупка и интимна, чтобы Эрик захотел ее разглядеть или признать. Потому его подсознательный страх проявлялся в немотивированном раздражении и гневе. В воображении он уже прокрутил сценарий, в котором разрывает все связи с Кристин, подстраивает ее увольнение из театра — с глаз долой — из сердца вон — в случае, если она не осознает своих ошибок.
- Разве вы не знаете условий, которых требуют уроки, которые я даю вам? Это так трудно, так много для вас? Все, чего я прошу взамен — следовать правилам. Вы дали обещание. - Эрик никогда еще не обращался к ученице на «вы». Его голос был обманчиво холоден и спокоен, он знал, что так напугает Кристин еще больше.
- Если ваше обещание и мой дар вам так мало значат, если вы больше озабочены убогими репетициями и ветреными развлечениями — где?  - он позволил себе презрительную усмешку, - Ах, верно, вы и не знаете, по своей наивности, до каких приключений можно догуляться в Булонском лесу? Но полагаю, что Ваши товарки как раз прекрасно знают, чего хотят от этих прогулок. Что же, если вы отдаете предпочтение таким развлечениям, вам более не понадобится мое разрешение.
Разрешившись этим плохо завуалированным ультиматумом, Эрик выпустил из сжатых кулаков ткань плаща — это действие помогало ему придержать гнев в узде, иначе его монолог звучал бы в еще менее ангелической форме.
Прижавшись лбом к холодному стеклу зеркала, он ждал, что Кристин униженно подчинится его требованиям. Он сорвал с лица маску, чтобы почувствовать этот холод. Кристин не переиграть его упрямства, а Эрик не желал терпеть подростковое бунтарство, он вовсе не ангел.

Эрик довел себя до плохо контролируемой эмоциональной позиции: руки его дрожали, сердце выпрыгивало из груди, по вискам тек холодный пот, неприятно капая за ворот сорочки. Ему хотелось разодрать одежду на своей груди, чтобы стало легче дышать. Даже голос не слушался его, сейчас он мог бы только шипеть на несчастную ученицу.  Но и в ее тоне впервые за полгода их встреч послышалось возмущение. Первым ответным порывом Эрика было толкнуть зеркало, войти в комнату и встряхнуть ее за плечи, приблизив к ней свое лицо без маски.
Он вдруг подумал, что сейчас самый подходящий момент для того, чтобы Кристин увидела его лицо. Тогда картина их отношений и чувств сразу же стала бы полной. Он мог бы приблизиться к ней, показать ей лицо Ангела, чтобы она раз и навсегда поняла, что ей надо бежать от него, а не искать его понимания. Он сверлил ее глазами, будто не понимая, что за существо перед ним, как не понимала и Кристин. Почему она думает, что именно Ангел посетил ее, а не хтоническая тварь? Увидев его лицо, она никогда больше не скажет, что дорожит каждым мигом, проведенным с ним, и не вспомнит о своей вечной преданности. Он станет героем ее ночных кошмаров и вечных сожалений. Будет хуже, если она возненавидит свой голос из-за него.  Нет, он не войдет к ней, и она никогда не увидит его лица.
Гнев его спал так же быстро, как появился, он почувствовал себя очень уставшим и скорчился, испытывая мучительное отвращение к себе. Он снова надел маску, прижимая все еще подрагивающие пальцы к лицу, как будто это могло помочь спрятать всю мерзость, которая в нем есть. Эрик поддался приступу жалости к себе. «Как счастлива  должна быть Кристин, - думал он, - с ее пустяковыми просьбами и мечтаниями. Она не может и вообразить, сколько тьмы и боли по другую сторону зеркала».
Эрик хотел просто уползти в свою берлогу, оставив ситуацию неразрешенной. У него не осталось сил для того, чтобы объективно оценить положение. Интуитивно он искал обоснование для своего гнева, и гордое упрямство не давало ему сдать позицию. Он должен был сохранить за собой позицию правоты. Если ангел гневается, то его гнев должен быть безусловным и праведным. Он может просто исчезнуть на время из жизни Кристин, и ждать, пока она сделает всю работу за него: лишившись Ангела, она будет страдать и наверняка захочет, чтобы он вернулся к ней любой ценой.
Подспудно в глубине его сознания родилась мысль о том, что если он пожалеет этого ребенка сейчас - ведь он видел, что сильно ранил ее, он этого и добивался - то, может, однажды, она пожалеет и его. Он не хотел признаться себе в том, что испытывая мучительную ненависть к себе, он все еще так же отчаянно нуждался в жалости, сочувствии, в крохах тепла по отношению к нему, Эрику, не к бесплотному Ангелу, каким его считает Кристин. Однажды она поймет, что он состоит из плоти и крови - нельзя верить в сказки до старости. Он испытывал противоречивые, и скорее неприятные чувства, когда она обращалась к нему, как к Ангелу. Только вначале это льстило его самолюбию, но с течением времени его отношение к Кристин  становилось более сложным. Он взглянул на девочку — она стояла почти в такой же сгорбленной позе, как и он сам. Эрик вновь почувствовал порыв войти в комнату, но уже затем, чтобы утешить Кристин. Это было очень непривычное желание, оно испугало Эрика, и он пытался избавиться от него, как от наваждения. Но чем больше он прилагал усилий, тем больше оно разрасталось, навязчиво визуализируя образ, в котором Эрик обнимает за плечи Кристин, прижавшуюся лицом к его груди.
- Дитя мое, подними глаза, не бойся. Сегодня ты увидела мой гнев. Знай же, что у всякого есть оборотная сторона. И даже блаженствующие в небесах могут испытать гнев, страх или печаль. Будешь ли ты предана своему Ангелу, если уже сейчас готова расстаться со мной ради суетного? Я предвижу, что ты оставишь меня, когда мне больше нечему будет учить тебя, ради радостей жизни, в которых мне нет места. - Эрик говорил тихим печальным голосом, желая метафорически выразить реальность, которую она не может увидеть, и осторожно прощупать почву: сможет ли она подумать о нем, как о ком-то реальном, с сердцем, бьющимся сейчас так, что кажется, что его стук заполняет все тело и может разорвать его на части.