Руки до сих пор жгло ее прикосновение. Эрик ощущал его непрестанно, будто раскаленная печать коснулась его и оставила неизгладимое клеймо. Кристин по своей воле взяла его руки в свои, заглядывала ему в глаза, пытаясь отыскать оправдание Призраку Оперы в своих собственных. Она касалась тех самых рук, которые одним легким и привычным движением затягивали удавку из кошачьей кишки на шеях тех, кто осмеливался встать у него на пути. Это всегда было просто. Эрика давно не мучила совесть за эти быстрые и чистые убийства - как прихлопнуть муху, ничего больше. Нынче же вечером, глядя на нежные пальчики, осторожно касавшиеся его пальцев, затянутых в перчатки, как в броню, он думал о том, что оскверняет эту чистоту. Вместе с Кристин он хотел верить, что ей удастся найти оправдание всем его деяниям, и если она не покинет своего учителя - это станет его искуплением.

Если только она останется с ним - он откажется от греха, подобно Фаусту освободится от власти Мефистофеля, ради… Но он не был еще готов. Ревность, мучительная и яростная, мучила его сегодня более, чем когда либо. Он ревновал постоянно, не только к этому свалившемуся на голову именно в этот день мальчишке. Ревновал к подругам, к сцене и даже к самому себе - вернее сказать, к вымышленному образу, с которым общалась Кристин вместо него. Он хотел ее для себя, для Эрика, не для Ангела, не для Призрака, а для человека из плоти и крови. В своих мечтах он никогда не забредал дальше прикосновения к ее руке, локону волос или краю платья. Но вопреки доводам рассудка, Эрик желал, чтобы она знала, что он существует. Ведь это он был с ней долгие два года, он был для нее самым близким существом, он - Эрик! Ему она поверяла все свои страхи и горести. Никогда и ни с кем прежде он не был так интимно близок. И сам стал зависим от этой близости - теперь любое вмешательство в их хрупкий мир могло обернуться катастрофой. Он не хотел искать название тем чувствам, которые питал к Кристин. Ему была незнакома любовь, он страшился и не хотел называть свою болезненную привязанность любовью. Как-будто если произнести это слово - пути назад не будет ни для кого. Это пламя сожжет всех, кто окажется рядом. Молодой красивый виконт - это прямая угроза. И то, что Кристин пыталась скрыть от своего, тогда еще Ангела, свою давнюю дружбу с виконтом, говорило о том, что их мир уже дал трещину. Придется убить мальчишку.

Он был счастлив и одновременно жалел, что явился ей во плоти. Сколько раз ночью, тайно, он поворачивал зеркало и бесшумно приближался к своей спящей ученице. Ее сон был тих и безмятежен, он мог слышать ее ровное дыхание и касаться ее волос. Это было просто - быть рядом. Отчего же этого стало недостаточно? Но даже если бы он сумел обуздать самого себя, все не могло оставаться по-прежнему. Кристин взрослела, теперь к ней придет успех, она будет на виду, ей будут интересоваться. Только вопрос времени, когда Кристин перестанет верить в Ангела, сама сложит два и два и поймет, что ее Ангел и Призрак - едины во плоти. Уж лучше было предупредить ее догадки и представить ей свою двойную жизнь в нужном ему свете. А теперь он видел, как в ее глазах родилась тень, которой не было прежде. Этой тенью было сомнение. Сомнение в нем, пока не достигшее размера разочарования, но оно будет. 

Потому что от Эрика не укрылось и как Кристин смотрела на его маску. Он знал этот взгляд и что за ним следует. Всегда. Ни Психея ни Эльза не смогли сдержать любопытства к тайне своих возлюбленных. Так почему же Кристин должна оказаться равнодушна к маске Эрика? Он не предлагал ей любви, лишь стремился показать ей красоту мира, в котором он прячется от людей, от себя и от жизни. Это был мир, рожденный его необъятной фантазией. Он не был похож на райский сад - искусство не обязано быть светлым и приятным, это был мир причудливый и сложный. Разве она захочет так легко отказаться от всего этого? Его Кристин, усердная ученица, преданная искусству, постигающая его подлинные глубины с искренней страстью художника. Ему все еще было, чем ее удержать. Уже глубокой ночью, когда весь театр сверху донизу спал, погасив огни, он тихо и просто назвал ей свое имя и предупредил:

- Я всегда буду вашим другом, Кристин, и вам не нужно бояться меня. Но вы не должны прикасаться к этой маске или спрашивать меня о ней. Вы слышите - никогда!

Став окончательно Эриком и отбросив все другие личины для одной Кристин, он неосознанно стал обращаться к ученице на “вы”. Так, будто они обыкновенные люди, беседующие в гостиной, как равные. Ангелу были не к лицу светские манеры, а Эрик, хоть и утратил навыки человеческого общения, сохранил толику воспитания, привитого ему матерью. Он устоял перед томящим желанием упасть к ногам Кристин, сохранив пока свое менторское достоинство, и, пожелав доброй ночи, проводил гостью в то место его странного жилища, что он именовал “гостевой комнатой”. Эрик задержался на миг у прикрытой двери, держа в руке ключ от комнаты Кристин, но, сделав над собой усилие, оставил дверь незапертой, а ключ повесил на крючке у входа.

Это была вполне уютная и опрятная комната, действительно похожая на человеческое жилище, в отличие от всего остального необыкновенного пространства. Стены в “гостевой” были обклеены насыпными обоями и украшены белыми фризами, обстановка тоже была добротная: ореховая мебель, ковры на полу и пейзажи на стенах. Освещалась комната газовыми лампами с зелеными абажурчиками. Разве что слой пыли на всех поверхностях выдавал отсутствие у Призрака экономки. Впрочем, все белье было чистое, потому что было новым, купленным “на случай гостей”. Последние месяцы хозяин обманывал себя, отрицая, что не готовится принимать гостей. Но в глубине души всегда знал, что после дебюта Кристин окажется здесь. Знал, что не сможет устоять перед этим искушением, и страшился этой минуты до конца говоря себе, что это лишь блажь.
 
У Эрика имелась и собственная спальня - неуютная комната с узкой кроватью, слишком искусственно пытавшаяся напоминать нормальное человеческое жилище. Эрик ненавидел ее за то, что она слишком походила на него самого - жалкое подобие человека, и почти никогда не спал в ней. В эту ночь Эрик оставался в гостиной - огромной комнате, чьи очертания не были вполне ясны, потому что она была слишком похожа на шкатулку с чудесами и секретами или на мастерскую художника - иначе говоря, на что угодно, кроме благопристойной гостиной. Но хотя бы сырость “Авернского озера” не тревожила обоняние обитателей. Он не сомкнул глаз, разве что впадал по временам в забытье. Он охранял покой своей гостьи, или, может быть, свой собственный - никогда еще в доме не было гостей, а он был настолько безрассудно вежлив, что не запер гостью в ее комнате.