Но память упорно не хочет стирать ластиком и то, что въелось в подсознание — призрак Толи третьим лишним маячил на горизонте, словно напоминая: ему нужен я, а не ты. И это выводило из себя больше, чем хотелось признавать, оставляя за собой желание пролить пару слезинок над невысказанной обидой. Ее словно по рукам и ногам связывает тот факт, что все вышло наружу, вдруг становится ясно, что вопреки своим желаниям говорить и воспринимать правду, Света была готова обманываться в отношениях с Сашей. Даром, что это все неправильно, даже глупо. Ей уже не двадцать, у нее есть сын, о котором она должна думать, а это все... ...лишнее.
    Мы рады всем, кто неравнодушен к жанру мюзикла. Если в вашем любимом фандоме иногда поют вместо того, чтобы говорить, вам сюда. ♥
    мюзиклы — это космос
    Мультифандомный форум, 18+

    Musicalspace

    Информация о пользователе

    Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


    Вы здесь » Musicalspace » Фандомные игры » Die Zeit der grossen Lügen ist vorbei


    Die Zeit der grossen Lügen ist vorbei

    Сообщений 1 страница 27 из 27

    1

    Фандом: Tanz der Vampire
    Сюжет: основной

    DIE ZEIT DER GROSSEN LÜGEN IST VORBEI
    Время большой лжи прошло

    https://i.imgur.com/JXtk5El.png https://i.imgur.com/1AOi0Ng.png https://i.imgur.com/zCmamPA.png

    Участники:
    Graf von Krolock & Herbert von Krolock

    Время и место:
    замок фон Кролоков, 1623 год, ночь Бала


    Герберт обращен в вампира, и последние из рода фон Кролоков наконец воссоединились. За несколько часов до своего первого совместного кровавого бала каждый из них решает, что есть вопросы, которые не должны оставаться недосказанными между теми, кого ждет общая вечность.

    +1

    2

    Реальность бывает щедра на сюрпризы даже тогда, когда от нее ничего не ждешь. Еще пару суток назад граф фон Кролок был твердо убежден, что постылая вечность поглотила все его темное будущее, и очередной бал из тех, которые он привыкал праздновать заново, пройдет... как обычно. С насмешкой над слепым властителем человеческих душ, с горьким упоением чужой кровью, с тоскливым осознанием череды грядущих лет, пустых и безрадостных. Мог ли он представить, что теперь все будет иначе? Мог ли представить воссоединение с единственным и горячо любимым сыном, от которого отказался несколько лет назад? Мог ли вообразить, что эта нечаянная радость потянет за собой шлейф разочарования?
    У него не выходили из головы слова Герберта о том, что потомства он не оставил, а значит — линия фон Кролоков, которую граф так стремился сохранить, прервалась. А ведь это едва ли не единственное, за что он цеплялся, не позволяя себе окончательно сойти с ума. Мысль о продолжении рода, пусть и вне фамильного замка, была эфемерной, едва ли по-настоящему греющей, но только сейчас он осознал, насколько верил в это в глубине своей проклятой души. Неважно, как и что сложилось бы, неважно, как долго потомки фон Кролоков были бы вынуждены влачить свое существование вне Шлосса, одно их наличие в мире живых, в которое он верил, позволяло бы ему наивно считать себя отщепенцем, постылой и пустой ветвью, надломом с высохшим побегом. Но — не финалом истории. А что теперь?..
    Граф не стал дожидаться, пока Герберт проснется. Оставив сына спящим в одиночестве в семейном склепе, он сначала справился о музыкальных инструментах (несмотря на подтачивавшую его мысль о прерванной линии рода, ему впервые за последние годы действительно хотелось, чтобы бал  выглядел и звучал эффектно), а затем прошел в гардеробную. Туда, где покрывались пылью роскошные наряды его сына. И если сам он в последние годы надевал лишь черное, отринув остальные оттенки, то гардероб Герберта хранил в основном костюмы светлых цветов, нередко — фиолетовых.
    Пальцы Кролока скользнули по мягкой ткани, потускневшей от времени вышивке. Уезжая, Герберт многое забрал с собой, но часть оставил, и теперь все это, отчего-то не выброшенное за прошедшие годы, можно было достать из-за ширмы и... Кролок посмотрел в большое зеркало с вызовом собственной тоске, но темное стекло отразило лишь шеренгу безголовых болванок, выряженных в костюмы молодого виконта. Как обычно, самого хозяина замка видно не было, будто его не существовало вовсе.
    Привык ли он к этому? Да, безусловно. Но сейчас словно впервые осознал этот факт, невольно глядя на ряд вычурно-роскошных бестелесных призраков, которые... могли бы быть его продолжением. Но уже никогда не станут. Как смириться с этим? Как найти равновесие между радостью от возвращения сына, от того, что они сумели снова стать семьей после всего случившегося, и утратой надежды на будущее фон Кролоков? Или... Герберт обманул его. Не договорил, опасаясь быть неверно понятым. Опасаясь, что связался с женщиной, недостойной титула виконта. Или попросту еще храня обиду на отца за улетевшие годы, на протяжении которых чувствовал себя ненужным и отринутым. Стоит ли надеяться на это? Стоит ли наивно цепляться за новую надежду?
    Смех Эльфриды будто бы настиг Кролока через десятилетия. Еще никогда ему не верилось так явно в обещание полоумной тетушки.

    +3

    3

    Мертвый сон оборвался резко, как скала у подножия одной из стен замка, в подземелье которого Герберт лежал в гробу. Не перешел в сладкую дрему, полную расплывчатых и шелковых, как туман в долине, нежных грез и приятных спасительных фантазий. Не сменился постепенно и тяжело наваливающимся бодрствованием и осознанием собственной немощи, которое каждый раз неумолимо становилось все яснее и яснее, так, что хотелось снова спрятаться от него в утреннем забытье. Казалось, и то и другое осталось в прошлом. Вместо этого Герберт просто открыл глаза, без вздоха, без невнятного сонного стона. Секунду назад он был абсолютно мертв. Сейчас его сердце тоже не билось, но переполнялось желанием жить, действовать, искать, смотреть, познать ночь, которая только вступала в свои права и обещала много нового. Совсем не как в прошлый раз, когда все его мысли занимала только жажда крови. Она и сейчас никуда не делась, но прикидывалась не более чем тягой к удовольствию. Да, Герберт проснулся и подумал, что не прочь перекусить чего-нибудь вкусненького, заморгал в темноту склепа и попытался вспомнить свой последний сон. А промежуток времени от рассвета до заката показался ему минутой, короткой смертью, узкой расщелиной между небытием и бдением.
    Снятся ли вампирам сны? Еще один вопрос из тех, что Герберт задаст отцу. Но граф словно испарился из не по возрасту детских объятий сына, как будто превратился в бесплотную темную материю, в мириады частиц тьмы, из которых соткана ночь, чтобы вновь обратиться в человекоподобное существо где-то в другом месте. Иначе как мог Герберт не почувствовать его ухода? И почему граф решил оставить его тут одного спящего, а не дождался, пока его заново рожденное дитя восстанет ото сна и они смогут встретить новую, удивительную ночь, наконец-то вместе?
    Не обнаружив отца рядом, Герберт с надеждой бросил взгляд к противоположной стене, где тот ждал его воскрешения меньше суток назад. У него вырвался короткий негромкий возглас непонимания и испуга, когда он натолкнулся на пустой серый камень. И на мысль, не было ли их с отцом воссоединение бредом безнадежно больного, который в последние минуты жизни мысленно переживал целые ночи. Вдруг не произошло никакого чудесного обращения? Вдруг граф фон Кролок снова покинул сына? Вдруг оставил Герберта умирать и видеть галлюцинации о спасении и предстоящем празднике, и тому еще предстоит больно удариться об закрытые врата Рая, не способного его принять? Вдруг это одиночество - знак, что морок начинает развеиваться и вот-вот откроет за собою ничто?..
    Если бы не жажда, честное слово, эта мысль прижилась бы и пустила в нем корни. Однако желание пить кровь, хоть и было не таким сильным, как вчера, ощущалось явно и физически, не оставляя Герберту никаких сомнений в реальности его здоровой и сильной телесной оболочки. Грех не пустить эту оболочку в дело. "Нечего разлеживаться", - мысленно перечеркнул вампир собственную затаенную тревогу и неуверенность. Нужно подняться в замок, в свой дом. Нужно найти поесть. Нужно найти единственного, кто способен укрепить его в том, что происходящее вокруг реально. Нужно переодеться, чтобы соответствовать ему.
    Герберт легко соскочил с постамента на пол, запустил пальцы в волосы и зачесал их назад, пытаясь привести в порядок. Одернул на плечах рубашку, заметил на ней кровь, недовольно хмыкнул и сделал двумя руками манерный жест, как будто стряхивая пятна с себя. Вчера ощущение новизны застилало собой любую грязь, теперь же Герберт возвращался к своим прежним привычкам и хотел быть не только живым, но и привлекательным, аккуратным, опрятным как минимум. Это желание и повело его наверх, в покои.
    Ночные коридоры и залы замка были сказочными. В них царила мрачная безмятежность и домашняя атмосфера спокойствия, которую Герберт никак не мог почувствовать накануне, пока оставался человеком. Вьюга за окном улеглась, и медленно падающие снежинки как будто пытались убедить его в том, что тревожиться больше нет причин. Даже осколки огромного зеркала в одном из коридоров были сметены к стене и теперь напоминали кучу льдинок, которая должна со временем растаять. Смутное воспоминание о развернувшейся здесь сцене подтолкнуло Герберта поднять один из стеклянных кусков и посмотреться в него. Но даже после того, как он провел рукой над самой поверхностью осколка, в нем отразилась только темнота, стены и паутина по углам. Уже понимая, что память не обманула его, Герберт нахмурился, бросил стекляшку в общую груду и приблизил лицо к фрагменту зеркала, что еще держался на стене. Ничего. Темная гладь была спокойна, как поверхность пруда, но рождала в душе легкую горечь утраты, словно у тебя сломалась любимая вещь, которой не найти замены. С этим щемящим чувством вампир рассерженно вскинул руки, зашипел на зеркало, ударил его, едва не разбив, а затем ускорил шаг.

    Еще на подходе к гардеробной Герберт снял рубашку через голову, так как торопился поскорее сменить ее на чистую, а влетев в дверь, неловко остановился, когда увидел в комнате черную фигуру графа, задумчиво рассматривающего его богатый гардероб. Тот и раньше комментировал и одобрял его выбор нарядов к балу, однако сейчас Герберт не ожидал, что он приступит к этому так сразу. А еще он не знал, должен ли спорить с темным властелином, в которого теперь превратился граф фон Кролок, если его советы окажутся чересчур категоричными. Ведь их вкусы в одежде всегда сильно отличались.
    - Отец?.. - неуверенно позвал Герберт, комкая рубашку в руках. Он сделал уважительную паузу и улыбнулся графу радостно, приветливо и одновременно благоговейно, а когда понял, что привлек его внимание, с любопытством спросил: - Уже подобрал что-нибудь?
    Он и сам не упустил возможности прикоснуться к богатствам, в которых не рылся много лет: провести пальцами по плечам костюмов, очертить вышитый узор на одном, отметить, что другой уже давно вышел из моды. И пока Герберт любовался красивой одеждой, смущение начало покидать его, вытесненное азартом от приготовлений к балу. Настоящему балу, у него дома, с ума сойти!
    - У меня с собой есть новее, - заметил он и, непринужденно пожав плечами, пояснил: - Я ведь тратил деньги, которые ты мне присылал.

    +3

    4

    За поблескивающей зеркальной гладью тянулась дорога в вечность, пустынная и мрачная. И где-то там, в самой глубине, за рядом призраков неродившихся потомков, стоял образ женщины - едва заметный силуэт из далекого прошлого, память, которую изгладят разве что века, но точно не истекшие годы. Она смотрела исподлобья, губы были искажены горькой улыбкой, замешанной на удовлетворении и жалости, а в глазах как в озерах плескалось безумие. Смотрела и молчала, надежно храня свои тайны за той гранью, куда графу фон Кролоку никогда не пробраться.
    Слуги и прежде уверяли, что ее неутешный дух бродит по замку, смеется и рыдает безлунными ночами, пугает шепотом, в котором ничего не разобрать - будто произносит слова задом наперед, бормоча свои предзнаменования и проклятья. Йохан не встречал ее ни разу, но к слухам относился снисходительно, пока те не начинали ему докучать. Вампир фон Кролок, убийца и отступник, хотел бы встретить, однако и ему та, что пророчила смерть, не являлась. Но год за годом он время от времени чувствовал спиною взгляд призрачных глаз, таких же светлых, как и его собственные, воображал черные, как и его, волосы, змеями тянущиеся к его шее. Эльфрида знала, чем все закончится для него, чувствовала это всю свою жизнь и, быть может, после нее тоже, бессильно внимая открывшейся ей бесконечности. Мрак, которому Кролок дал в себе убежище, изначально существовал в нем крохотной черной искрой, рос вместе с ним, отравляя меланхолией его дни, призывая смерть. Род был обречен с рождением Йохана, проклят неведомой силой или самой Эльфридой, сухой ветвью на древе фон Кролоков, тупиковым отростком, чьим предзнаменованиям никто не верил. Зря.
    Можно ли было предотвратить крах цепи поколений? Можно ли бороться с предопределением? Или вместо нерожденных детей, которым следовало появиться на свет после Герберта, граф сейчас оплакивал бы мертвецов, пересчитывая их неудачи и смерти - мертворождение, лихорадка, падение с лошади, глупая стычка, война?.. У этих, несуществующих, хотя бы нет имен, их портреты никогда не украсят галерею и старый гобелен. И никогда не потревожат разум графа болезненными воспоминаниями, а только лишь тенью воображаемой реальности, в которой Элеонора оказалась более плодовитой, Йохан - темпераментнее, а провидение - щедрее к отпрыскам великого рода.
    Кролок прикоснулся к одному из костюмов, смахивая подушечкой длинного, украшенного перстнем пальца, махровую пыль. Герберт. Герберт, Герберт... всем им имя, его потомкам. Он проклял свое дитя, обрекая на ту же дьявольскую вечность, но ему больше некого оплакивать. Мертвый бог на небесном троне позаботился о своем протеже, снова обведя его вокруг костлявого пальца.
    И словно эхо его мыслям - голос. Чужой, изменившийся за шесть лет, но и прежний, родной. Слово, которого Кролок уже не ждал услышать до позапрошлой ночи, навсегда вырвав себя из четкой линии преемственности, устремленной в будущее. Оно звучало прошлой ночью обвиняюще, умоляюще, едва ли не с ненавистью, затем с любовью, с восхищением и с ужасом. А сейчас, впервые за последние шесть лет, - спокойно, пусть и с легкой неуверенностью. "Мой мальчик".
    Граф обернулся, лелея непривычный трепет в груди, подспудно ожидая, что и это дитя окажется лишь призраком, плодом его обезумевшего воображения, последней разряженной болванкой в мертвой галерее его несуществующих потомков. Нет, этот - нет. Полный жизни... полный смерти. Не до конца понимающий, кто он и что он, нелепо-счастливый, чужой и родной, единственный. Дитя, восставшее после смерти по примеру своего отца, еще одна обломленная ветвь семейного древа. Тот, кого нужно снова учиться любить, кто способен скрасить болезненное одиночество, кто вернулся домой в надежде обрести покой и последовал за отцом в бездну. Кто, вероятно, не должен был родиться у Йохана и Элеоноры, но так стремился жить, что преодолел проклятие, чтобы получить его сполна позднее. Его путь тоже должен был закончиться здесь, как и Кролока.
    - Нет. Лишь ностальгирую. К тому же... они могут не подойти. Ты возмужал.
    Без толики стеснения, с неким трепетом, появляющимся у родителей, когда они впервые по-настоящему осознают, что их дети стали взрослыми, граф окинул взглядом торс Герберта, несколько истонченный болезнью, но изящно-крепкий. Он помнил сына другим - шесть истекших лет никак не отразились на нем самом, однако превратили Герберта из юноши в мужчину. Сколько Кролок пропустил? Сколько ему предстоит наверстать? И сумеет ли, вновь открывая сердце для того, от кого шесть лет откупался деньгами?..
    - Рад слышать, что ты не вышвыривал их в сточную канаву. - Он приподнял бровь, но улыбнуться не попытался. Шутка, которая была таковой лишь отчасти, ничего не изменила в его лице и глазах, лишь в голосе скользнула легкая насмешка - над ними обоими, пытавшимися преодолеть непреодолимое, презреть связь, что ныне окрепла на века. - Признаться, я этого опасался. Покажешь, на что тратил?..
    Почти нормальный разговор отца и сына, вернувшегося из долгой поездки. Все происходило будто во сне, но сон этот был кошмаром. Кролок прекрасно помнил тяжесть еще живого тела на своих руках, помнил поверхностное болезненное дыхание и слова мольбы, помнил дурманящий вкус крови и то, как нес мертвого сына в семейный склеп, укрыв плащом от посторонних глаз. Помнил, как боялся, что тот не очнется, и еще больше - что очнется, принимая на себя всю тяжесть отцовского проклятья вместо благословения. Помнил и нанизывал эти моменты, как черный жемчуг на крепкую нить, тянущуюся в небытие. Самый жуткий и самый лучший подарок мертвого бога, заигравшегося в марионетки.
    Граф снова смахнул с поблекшего кружева пыль и неожиданно зацепился за воротник - в одном месте нить прогнила и распустилась, поддетая зазубриной на крепком длинном ногте.

    +3

    5

    Даже в идеальном мире, где Герберт не терял друга в битве, не страдал годами от ощущения покинутости и тоски по родине и своей семье, и где неизлечимая болезнь обошла его стороной, он все равно вряд ли мог рассчитывать на то, что вернется в свою комнату прежним. Что уж говорить о реальности, в которой он хлебнул утраты, одиночества и отчаяния, а затем и перестал быть человеком. Его старая одежда могла не подойти, потому что когда-то подходила тому, кто брал от своей цветущей юности все без остатка, умел веселиться, любил выделяться, звонко смеялся, обожал жизнь, романтику и хорошие вечеринки. Его старая одежда могла не подойти ему, а Герберт даже этого не увидит. Он мельком взглянул в пустое зеркало, а потом на серебристый вышитый анкх на черном плаще отца. Неужели его манера одеваться не должна была пережить все эти перемены, осознание которых сейчас вмиг обрушилось на него каскадом: боевое крещение, ссылку, обращение в вампира? Неужели граф имеет в виду, что все эти события должны были вытравить из Герберта его жизнелюбивую душу, заставлявшую его обряжаться в лавандовое, сиреневое, фиолетовое и блестящее? И что после того, как ночной мрак стал его стихией, пора было перейти на темную сторону даже в одежде?.. Бред какой. К счастью, Герберту просто показалось.
    - Это, наверно, потому что я не бросил заниматься фехтованием.
    Он благодарно и с почтением склонил голову, улыбнулся, и искорка самодовольства промелькнула сквозь почти кокетливую скромность на его лице, а тоскливые воспоминания остались внутри. Должен ли Герберт рассказать отцу, какую титаническую работу проделал, заставляя себя вновь посмотреть на оружие без содрогания и взять его в руки? Или какие прочные крепостные стены ему пришлось возводить в своей душе, отгораживаясь от отпечатавшихся на подкорке хаотичных картин, где он то втыкал лезвие в живую плоть, то кромсал ее, только бы то же самое не сделали с ним? Поведать ли графу, как он хотел, чтобы боевое искусство снова стало для него танцем, стоящим почти в одном ряду с теми, в которых он упражнялся, кружась по бальному залу? Все это происходило очень, очень давно. Туда этим годам и дорога. Пока граф фон Кролок мысленно философствовал о том, что увел сына за собой в бездну, Герберт чувствовал, будто стоит к бездне спиной и уже сделал первый шаг вперед, без сожаления оставляя несколько худших лет в своей жизни падать вниз, с глаз долой. Настолько без сожаления, что, пожалуй, даже мог иронизировать о них, подобно графу. Почему же нельзя?
    - Большинство отцов на твоем месте опасались бы, что их деньги окажутся не в сточной канаве, а в борделе, - заметил он, наморщив нос с легким презрением к тем отцам, заурядным и... чересчур нормальным, что ли. К тем, кто поддерживал со своими сыновьями стандартные отношения, основанные больше на применении кнута, чем пряника. К тем, у кого и мысли бы не возникло красиво одеваться и каждый год устраивать по местным меркам грандиозные балы, если бы они жили в такой глуши. К тем, кто, даже захотев, не смог бы собирать под крышей своего дома родственников и друзей, потому что им недосуг бы было забираться так далеко в горы ради их посредственных празднеств. К тем, кто наверняка раскусил бы Герберта еще до отъезда и положил конец и его эскападам, и дружбе со Стефаном. Некогда истово верующий и праведный граф фон Кролок, напротив, оставался слеп или же просто притворялся таковым. Гневался бы он, если бы узнал, что его сын ходит по заведениям с сомнительной репутацией? Потому что часть его состояния действительно осела в карманах тамошних обитателей, и Герберту вдруг захотелось прощупать зыбкую почву и узнать, какие чувства это вызовет у отца теперь. Знать бы только как.
    Мысль не удержалась у него в голове - граф проявил интерес к его покупкам, и у Герберта загорелись глаза от оказанного внимания. Он бросил рубашку, которую до сих пор мял в руке, на пол, словно рассчитывая на то, что кто-то из слуг как раньше подберет ее и постирает, и огляделся в поисках своего многочисленного багажа, что сутки тому назад должна была выгрузить из повозки и принести сюда его первая жертва. Судя по всему, Тео не дотащил сундук с одеждой до гардеробной и бросил его в спальне, больше беспокоясь о здоровье хозяина, чем о порядке в его покоях. Герберт хотел было пойти посмотреть, но вдруг заметил, как плавный жест, которым его отец попытался убрать пылинку с отделанного кружевом воротника, резко прервался. Истончившийся от зловещей, сверхъестественной худобы палец застрял когтем в ажурной ткани.
    - Осторожно! - Герберт метнулся к графу и перехватил его руку прежде, чем та успела окончательно высвободить нить. Беспокойство в его голосе было искренним - не хотелось усугублять образовавшийся дефект, ведь он еще не определился, хочет ли оставить этот вышедший из моды костюм. Однако думать Герберт сейчас, наверно должен был не об этом, а о том, что с отцом можно было и повежливее. Он извиняющимся движением сжал его кисть, и плотно обтянутые кожей жесткие костяшки вдавились ему в ладонь. Герберт взял руку отца в обе свои, с почтительной нежностью распрямил пальцы и в очередной раз рассмотрел ее. Даже оставаясь восхитительно эстетичными, руки графа лишь отдаленно напоминали те, которыми тот много лет назад брал сына из детской кроватки или сажал себе на плечи. Впрочем, теперь Герберту, конечно, нравилась и эта, мрачная красота, пускай и за исключением небольших деталей. Он азартно улыбнулся, вспомнив об одной своей недавней идее. - Отец, нам надо вернуться к нашему вчерашнего разговору. Я просто обязан поработать над твоими ког... ногтями. - Герберт жал руку графа и говорил все возбужденнее, - обещаю, я сделаю из них конфетку. Пожалуйста-пожалуйста! - и наконец призывно закивал, закусив клыками нижнюю губу.

    +3

    6

    Сточная канава, бордель — велика ли разница? Граф отчасти это и имел в виду, говоря о напрасно выброшенных деньгах, но не обольщался. Герберт, прежде привязанный к отчему дому, несколько лет провел совершенно один на чужбине и регулярные визиты в публичный дом едва ли не самое невинное, что можно было сделать на его месте. Ждать от сына целомудрия и кротости чересчур наивно, - молодой виконт никогда не был ангелом во плоти, с детства проявляя своеволие и капризность. Виновата ли в том мать, отец или оба? Размышлять можно было долго и абсолютно бесцельно, хотя временем Кролок располагал в достатке. Он мог бы потратить целую вечность, анализируя ошибки воспитания, обвиняя то Элеонору, то себя, выгораживая обоих и искренне надеясь, что сын возмужает, встанет на ноги и сумеет достойно жить вдали от родного гнезда, превратившегося в паноптикум. Он мог бы потратить вечность и на фантазии о том, как его потомки, дети его сына, прорастают в современном мире подобно полевым цветам, брошенные и беспризорные, но живые. Он мог бы...
    Мог бы приехать проститься с Гербертом незадолго до кончины. Убеленным сединами, растерявшим всю красоту буйной юности, благолепным старцем в окружении отпрысков... или одиноким, отторгнувшим всех во имя собственных застарелых ран. Ничему этому не суждено сбыться.
    То, чем Герберт стал, пожрет его раньше, чем граф успеет всерьез нафантазировать себе такой исход. И, быть может, к счастью.
    Нить потянулась из кружева как оттиск его рваных фантазий - тонкая, витая, с заломами, такая же непрочная, такая же отравляющая реальность. В прежнее, человеческое время граф ощутил бы неприятные мурашки на спине, попытался бы отдернуть руку. Сейчас - мертвая плоть не реагировала, всколыхнулось лишь легкое сожаление по испорченной вещи, по памяти о сыне, чья жизнь больше не во власти божьей. Теперь его господь - отец, породивший дитя по образу и подобию своему. Дважды.
    Кролок тихо вздохнул, имитируя привычную человеку реакцию, внутренне невольно сжался от порывистого движения сына и коротко шевельнул пальцами, не решаясь забрать кисть из рук Герберта. Что тот имел в виду, говоря о возвращении к разговору? Для графа точка была поставлена еще прошлой ночью, может, за минусом некоторых деталей существования вампиров - об этом Герберту еще предстоит узнать подробнее, не все сразу. Желание его, впрочем, показалось Кролоку забавным.
    - Если ты так хочешь, что ж. Приведи себя в порядок и спускайся. Я буду ждать в нижнем зале... у камина.
    "Как в прежние времена", - без слов сказал его взгляд. "Как в прежние времена", - кажется, мысленно ответил Герберт.
    Когда-то они любили сидеть так вместе, отец и сын, двое в огромном замке, предназначенном для большой семьи, но полном лишь воспоминаний о прошлом и портретов давно почивших предков. Эта традиция появилась вскоре после смерти Элеоноры, и тьма вокруг маленького очага сближала виконта и графа, отрезая их от прочего мира. Казалось, между ними не существовало никаких секретов, хотя граф и не поддавался этой иллюзии в полной мере, подспудно чувствуя, что мальчик не может быть откровенен с ним до конца. Как и он сам не доверял безоглядно и безотчетно своему отцу, будучи ребенком. Вечные противоречия между поколениями сейчас сводились до условной черты, отделявшей вампира, уже вкусившего ночь, от новорожденного. Еще несколько лет, десятилетий, и они смогут быть равными.
    Об этом думал граф фон Кролок, опускаясь в кресло с высокой спинкой, напоминавшее трон. Маленький неявный огонек вспыхнул под трудолюбивыми скрюченными пальцами Куколя, озаряя зал желтыми отблесками. Все было так же, как когда-то в прошлом... почти. Если дать волю воображению и позволить себе не обращать внимание на запустение вокруг, на уродливого слугу, на холод внутри и на вечность, простиравшуюся от его ног в туманное будущее, лишенное веры и истины.

    +3

    7

    http://icons.iconarchive.com/icons/mirella-gabriele/valentine/32/Heart-violet-icon.png
    6 лет Герберта.
    Спасибо "Балу вампиров", моему графу и Кириллу Борисовичу за то, что они случились.
    Это было и будет феерично, романтично, игриво и фиолетово. Не жалею ни об одной строчке. Люблю.

    Надо же, отец согласился! А ведь вчера смотрел на Герберта почти как на сумасшедшего, как будто тот предложил купить что-нибудь ненужное, но при этом красивое и бешено дорогое. Забота о собственной внешности и прежде была для графа лишь дополнительной роскошью, которой он, в отличие от своего сына, знал меру, уделяя пристальное внимание вещам, гораздо более существенным для мужчин его времени. Если он и любовался собой, это было скрыто за природной сдержанностью, за холодным взглядом, за впечатлением величия и статусности, стоявшими выше того открытого восхищения нарядами и драгоценностями, что Герберт выражал без стеснения. Пожалуй, раньше просьба была бы странной, смешной и, может быть, немного неприличной. Кто-нибудь из старых нянек Герберта непременно сказал бы, что такое принято только между матерью и дочерью, однако даже когда те еще не сошли в могилу, их никто не спрашивал. Он отчетливо помнил, как матушка расчесывала ему волосы, мог легко представить, как, будь она жива, собирал бы ей прическу, но что когда-нибудь будет ухаживать за руками отца, не мог и вообразить...
    ...раньше, когда придуманные обычными людьми условности еще худо-бедно могли управлять его поступками. Теперь же Герберт чувствовал, что границы дозволенного куда шире, по крайней мере внутри, где не нашлось места даже для угрызений совести из-за пролитой невинной крови. Все казалось возможным или как минимум стоившим того, чтобы попробовать, особенно такая малость. Малость, показавшаяся ему сейчас переходом на какой-то особый уровень доверия, которого до сих пор не существовало между ним и графом, актом сближения и таинством. И отчасти он чувствовал себя так, словно его допустили к телу властной особы по ее величайшей милости. И этой особой, повелителем нечисти и тьмы, теперь был его отец. "Это честь для меня". Герберт польщенно склонил голову и улыбнулся, но сказал другое, решив не делать из простого сеанса маникюра невесть что. Между ними никогда не было излишней высокопарности.
    — Это меньшее, что я могу для тебя сделать, отец. — Герберт моргнул в благоговейном замешательстве, открыл рот и очаровательно обнажил клыки, но так ничего и не добавил, только проводил графа из гардеробной, хлопая глазами. "В обмен на... за..." — он не произнес эту фразу, потому что она разрасталась большим и искренним чувством в груди, трогала за живое и расправляла его легкие вместо воздуха. Пожалуй, пока Герберт мог завершить ее только каким-нибудь экзальтированным восхищенным вздохом и объятиями. То ли у него не нашлось еще слов, достаточных, чтобы описать, за какую благодать он сейчас мысленно благодарит графа и веками будет благодарить, то ли люди еще не придумали их вовсе. Вечность раскатилась перед Гербертом красной дорожкой, такой длинной, что слово "будущее" казалось ничтожным и описывало лишь тысячную часть ее захватывающей дух прелести. А смертные наивно использовали его, чтобы говорить о своих планах на жалкий остаток короткой жизни, готовой в любой момент оборваться раньше срока, или о смене каких-то абстрактных следующих поколений, которых они даже никогда воочию не увидят. Как нелепо. Не стареть, не страдать от болезней, не умирать - вот что такое настоящее будущее. Герберт понял это только теперь, когда уже едва его не лишился, и боготворил того, кто дал ему это осознать и вернул это будущее.
    Будущее в реках крови, которое гораздо, гораздо лучше, чем никакого. С условием, что это не их с отцом кровь.

    Когда-нибудь Герберт найдет слова, чтобы красиво выразить все это, но сейчас надо поторопиться. Его переполняло почти то же дурашливое воодушевление, какое он испытывал перед своими первыми балами подростком. С игривым смехом Герберт обнял за плечи одетый в старомодный костюм манекен, радостно раскрутил его и вылетел из гардеробной на поиски своего багажа. Соблазн сходу заняться выбором одежды к балу был велик, однако об этом не стоило в этот момент даже думать, если он не хотел, чтобы отец прождал перед камином несколько часов, рискуя превратиться в каменную статую. Нехорошо было заставлять его скучать. Поэтому Герберт только заменил брюки, в которых прошлой ночью валялся у графа в ногах, на чистые и прикрыл торс светло-сиреневой сорочкой. Прихватив с собой кожаный футляр-скатку с инструментами, он поспешил в зал.
    "Как торжественно". Эта мысль появилась в его голове первой, когда Герберт вошел, и заставила его умерить свой пыл и почтительно выровнять шаг. Дело было даже не в ночной тиши, нарушаемой потрескиванием поленьев, и не в деликатном мерцании камина. Граф, неподвижно сидящий в кресле, действительно напоминал статую и как будто одним своим присутствием создавал эту атмосферу вокруг себя. Подойдя и рассеянно проведя рукой по высокой спинке кресла, Герберт в очередной раз ощутил исходящую от отца силу, и у него по предплечьям побежали мурашки. А потом он с улыбкой поймал себя на том, что смакует это ощущение, которое, быть может, не испытал бы, будучи смертным, - человек сейчас на его месте чувствовал бы лишь животный страх и холод, потому что камин еще не разгорелся в полную силу и не успел обогреть помещение.
    - Ита-а-к, - протянул Герберт, пододвинув соседнее кресло и разложив сверток на подлокотнике изящным жестом, - посмотрим. - Медленно и осторожно, словно это был ценный музейный экспонат, он взял правую руку графа в свои, раздвинул пальцы с четко обозначившимися костяшками, полюбовался перстнями и пробежался взглядом по блестящим когтям. Ни у кого раньше Герберт не видел таких зловещих, хищных рук. Ему бы ужаснуться тому, во что превратились руки его родного отца, но он испытывал только гордость - такую же зловещую, - и сожаление от того, что уголок ногтя на среднем пальце надломан. Герберт поднес его чуть ближе к глазам, провел по неровному срезу, сделал скорбное лицо, а потом поднял глаза на отца. - Какую длину будем делать?
    Ему не хотелось бы, чтобы после его творчества оружие вампира стало непригодным для охоты.

    +2

    8

    Времени притвориться было не так уж много. За истекшие годы Кролок почти привык его растягивать, а не умерять бег часов и дней - оно незримо плыло мимо, почти не затрагивая жутких обитателей замка. Голод, кровь, смерть, тоскливое одиночество, а затем все сначала, по тому же не меняющемуся циклу, и лишь пространные затуманенные мысли скрадывали бесконечное будущее, превращавшееся под их вуалью в прошлое. Ленивый отчаявшийся философ воскрешал в памяти, в воображении реальное и несбывшееся, наполнял фантазиями то, о чем успел позабыть и о чем не сумел разузнать. Раскрашивал грядущие события безнадежными красками, чтобы однажды встретить их все так же - в безмолвии бессмертия, вдали от истинного, у гроба своей несчастной возлюбленной, не сумевшей принять порочную вечность.
    Как странно теперь впускать в свои фантазии образ молодого человека, вампира, на встречу с которым он не надеялся и не рассчитывал - Герберт одним своим присутствием, улыбкой, легким смехом, капризным смешком и изящным жестом длинных пальцев, похожих на отцовские, менял настоящее и будущее, врывался в размышления, развеивал черную тоску и беспросветный мрак словно ветвь вистерии, распустившейся возле мрачного старого заброшенного дома. Думать об этом было странно и сладостно, впускать Герберта в казалось бы однозначно определенное будущее - волнительно. Но Кролок не успел вполне насладиться ни мыслями, ни фантазиями, времени на которые прежде хватало с излишком. В реальность его вернули шаги - сначала торопливые, а позднее, уже в зале, размеренные и приглушенные. Сын еще научится пользоваться новыми способностями, заставать отца едва ли не врасплох и скользить по замку неслышной тенью, обозначая свое появление лишь тихим смехом, щекочущим нервы потенциальным жертвам. Но не сейчас.
    Граф не повернул головы, лишь отметил непривычно всколыхнувшееся в груди тепло - он так отвык от этого ощущения, что с удивлением опознал забытую радость, отравленную непреходящей мыслью о том, что Герберт проклят, как и его отец. С этим теперь предстоит жить и умирать на рассвете каждый день целую вечность, пока один из них не решит свести счеты с таким существованием или не случится что-нибудь жуткое, чего граф пока не успел нафантазировать.
    - Ты быстро. - Голос его был тих, взгляд лишь мельком скользнул по стройной фигуре сына, а затем невольно сфокусировался на футляре, словно любоваться Гербертом было чрезмерно - то ли из неподобающей гордости, то ли по причине тоски о его загубленной жизни и опороченной смерти. - Хм...
    Кролок едва заметно шевельнул пальцами, чувствуя легкую неловкость и любопытство. Подобные процедуры ему были не внове, но все они остались в далеком прошлом, когда его богатство и ухоженность шли рука об руку с человечностью, да и... все тогда было иначе, насколько он помнил, хоть и не слишком присматривался к тому, как именно слуги ухаживали за его кистями, пока сам он читал, размышлял, вел разговор с конюхом или горничной.
    - До половины длины, думаю. Ногти у нас растут быстро и крепки необычайно. Физическое совершенство и проклятый дух или полное его отсутствие - какая занятная ирония.
    По губам графа скользнула кривая бледная усмешка. Его философский настрой казался нелепым рядом с деятельным, заботливым, готовым к работе Гербертом, который изучал пальцы отца так серьезно, словно не видел их прежде - такими, впрочем, не видел. А в это время отец украдкой отмечал отсутствие сожаления, ужаса и тоски по прошлому, ждал их появления и то томился, и то страшился, не зная, действительно ли жаждет узреть полное понимание, приправленное понятным отчаянием, или готов смириться со счастливым неведением.
    - Этому ты тоже научился в Париже? - Толика интереса вкралась в голос, когда Кролок свободной рукой скользнул по воздуху указывая жестом на диковинные инструменты, подобных которым он не видел в Трансильвании - или не помнил, не особенно заботясь об удержании в памяти таких неважных деталей. - Занятные вещицы. Мир шагнул вперед за эти годы.
    "Но следующий шаг он сделает уже без тебя, мой мальчик".
    Несказанное повисло в стылом воздухе, едва прогретом огнем камина, но Кролок не был уверен, что Герберт это заметил... или хотел заметить.

    +2

    9

    "Необычайно", - согласился про себя Герберт, когда посмотрел на соседний перст отца и проверил на прочность нетронутый край ногтя, осторожно вдавив его в подушечку пальца. Если бы эти когти не продолжались бледной, но все же человеческой кистью, он мог бы подумать, что держит в руках лапу волка или другого хищника. Стало любопытно, обо что граф мог их повредить. О крышку гроба? О воинские доспехи? Об оружие, которым жертва замахнулась на свою смерть в надежде отбиться и спастись? О ключицу стройной юной девы, схватив ее за плечо? Точно не о мягкую плоть, потому что теперь она казалась Герберту у людей нежной, словно лесная ягода, - тронешь, и польется алый сок. Он легко мог представить, как когти графа впиваются в кожу, делают глубокий разрез на чьей-нибудь изящной шее или хватают и стискивают добычу, угрожая разорвать ее на куски, но оставляя ей при этом весьма сомнительный выбор. Легко, потому что сам познал на собственном опыте, каково это, хватать и впиваться в тело смертного. Герберт не сомневался ни на секунду, что теперешний граф фон Кролок способен убить одним взмахом ногтя, и ему не терпелось посмотреть на это живьем. Хоть он и представлял это уже так четко, что даже поверил, будто у него выступит кровь, если он надавит на край ногтя сильнее. Этого не произошло, однако коготь даже не прогнулся от нажатия, несмотря на длину. Возможно, зря Герберт не попросил Куколя принести горячей воды для размягчающей ванночки, но он тут же вспомнил, что перед ним неживая плоть и на нее эти ухищрения могут не подействовать. Ему еще никогда не приходилось ухаживать за мертвыми пальцами, тьма упаси. Пойдет ли кровь, если Герберт нечаянно поранит уголок ногтя? Будет ли отцу больно? Как быстро ногти отрастут, если он увлечется и отрежет слишком много? Сегодня Бал, и руки хозяина замка должны выглядеть безупречно, аккуратно, но устрашающе. Он не знал ни одного ответа на эти вопросы, но в голосе звучала уверенность.
    - Умел еще до моего первого бала, - с легким удивлением возразил Герберт, пожав плечами. В отличие от отца, он внимательно смотрел, как за его руками следит прислуга, отчасти контролируя работу, отчасти перенимая навык, словно предчувствуя, что когда-нибудь придется передавать его кому-то еще. - И Тео научил.
    Герберт упомянул своего бывшего слугу как бы невзначай, с тенью ностальгической улыбки, вовсе не так, как раскаявшийся убийца произносил бы имя своей жертвы. Так непринужденно и позитивно говорят о вчерашнем вкусном обеде, который хорошо бы повторить, и в сущности Теодор именно тем и являлся. Прошли времена, когда, чувствуя, что конец близок, Герберт пытался найти в своей жизни какой-нибудь добрый поступок, чтобы противопоставить своим грехам, - если их после смерти будет кто-то считать, - и думал, что вот, он поднял обычного смазливого паренька со дна и дал нормальную работу у знатного господина, вкусную еду и дом. Все эти рассуждения теперь казались пустыми, ибо Герберту было наконец-то полностью, бесповоротно, искренне и откровенно плевать на то, хороший он или плохой. Он был таким, какой есть, и это вызывало у него еще большую эйфорию, чем когда он был юн, беззаботен и не вкусил утрат, горечи сыновнего долга и болезни.
    - А это еще одно вложение твоих денег, - кивнул Герберт на инструменты.
    Пожалуй, в его словах и улыбке сейчас было больше благодарности, чем в письмах, которые он отправлял отцу в ответ на стипендию. Тогда вместе с деньгами приходило раздражение от того, что он находится против собственной воли в чужой стране, что ему отказывают в праве самостоятельно принимать решения, где жить и чему учиться, что отец как нарочно игнорирует любые его вопросы, что с каждым разом их письма становятся короче. Сейчас Герберт наконец-то начинал получать удовольствие, рассказывая, куда спустил семейный бюджет. Смотрите, граф, ваше манерное чадо тратилось на красоту: одежду, средства для ухода за собой, полезные снадобья для кожи. Ему удалось купить себе комфорт, приобрести друзей, заплатить за секс, вот только любовь за звонкую монету купить невозможно. Особенно любовь отца, который деньгами откупается от сына. Потому что она должна принадлежать Герберту просто так, без оплаты, без условий. И теперь он знал, что принадлежит. На долгие, долгие годы, пока жив этот мир, который еще далеко шагнет, так ведь?
    - И это не предел! Мы с тобой увидим еще много разных штук, верно? Мне не терпится посмотреть на мир лет через... - Энтузиазм Герберта утих лишь на секунду, когда он закатил глаза, прикидывая, до какого возраста не дожил бы, не подцепи он треклятую парижскую чахотку. Если учесть их живучую породу да свежий горный воздух... - пятьдесят. - Впрочем, как бы далеко он ни смотрел в далекое будущее, его внимание не могло не переключиться на самое ближайшее. - Но сначала бал. Кто там сегодня будет? Мне нужно знать что-то конкретное?
    В прежние времена отец, бывало, просил его непременно подойти к тому или иному важному гостю и развлечь его светской беседой. Герберт помнил, как сиял от этих просьб - это было максимально откровенное подтверждение того, что граф считает своего сына обворожительным, на которое тот только был способен. Ну а как теперь? Сохранилась ли традиция? Сохранилось ли очарование?

    +2

    10

    Наблюдать за тем, как Герберт с осторожностью касается рук и ногтей, было... странно. Кролок уже успел привыкнуть к человеческим переменам и любопытству, особенно сильному в первые ночи после обращения. Не только привыкнуть успел, но и потерять интерес - к удивлению, к попыткам опробовать новые возможности, к готовности раз за разом проверять себя. К вопросам, неизменно возникавшим у родившихся во смерть, на которые он отвечал то прямо, то уклончиво, то насмешкой, то улыбкой. Но за все эти годы Кролок ни разу не позволял себе представить сына на месте одного из новых чудовищ своей свиты. Герберта, открывшего для себя ночь. Герберта, едва ли узнававшего отца в алебастрово-белом нестареющем существе с хищными руками. Тем страннее было наблюдать его сейчас, наяву, без толики фантазий. Тем тоскливее было ожидать момент, когда виконт осознает целиком и полностью тяжесть проклятия, уничтожившего будущее рода фон Кролок.
    Если бы только можно было об этом не думать.
    Имя умершего слуги, что отдал кровь во славу первой трапезы Герберта, всколыхнуло мрачную меланхолию, беспрестанно терзавшую графа - так легко оно прозвучало, так спокойно вознеслось в сгустившийся под сводами зала сумрак и там растаяло, будто и не было в нем горечи первого убийства, сожалений об отнятой жизни. Или и вправду не было? Бровь Кролока едва заметно дрогнула, но он не переспросил, не поинтересовался, не заострил внимание на имени, которое думал никогда больше не упоминать и уж тем более - не услышать от Герберта. Первая жертва, первая смерть, первое перерождение... неслучившееся. Тео, умерщвленный волею графа, никогда их не побеспокоит и никогда не позаботится о руках Герберта. Вероятно, юноша не был тем, кто хоть сколько-нибудь дорог его сыну, о чьей смерти стоило бы сожалеть. В какой момент Герберт стал настолько равнодушен к человеческой жизни? Что просмотрел в нем граф, искренне опасаясь обречь его на терзания, с которыми привык жить сам?
    И стоит ли ему переживать, что упустил воспитание сына, или порадоваться тому, как легко тот относится к краху веры, сломавшему отца? Мертвый бог с забытым именем призраком царит над смертными, обещая им райские кущи после праведной жизни, но скалится черепом им - отрекшимся, лишним, спрятавшимся от дневного светила во мраке ночи. Проклятым. Блажен тот, кто опьянен вечной жизнью, пока она еще не превратилась в невыносимое бремя.
    Герберт был так явно спокоен и рад, что граф невольно погружался в его безмятежность, вновь позволяя себе расслабиться. Тихий вечер у камина, отец и сын... как когда-то в далеком, несуществующем прошлом. Как в то время, когда у их рода еще была надежда на будущее.
    Кролок прикрыл глаза и не удержался от бледной легкой улыбки, отвечая скорее эхом, нежели подтвердив всерьез:
    - Увидим. - Впрочем, следующий вопрос сына развеял флер идиллического покоя. Граф помедлил, глядя остекленевшими глазами на огонь и не отнимая руки, а потом продолжил говорить и перевел взгляд на Герберта лишь под конец. - Там будет смерть. Тот праздник, который ты помнишь, умер и возродился вместе со мной - во славу ночи, крови и вечности под звездным куполом. Для тех, кому никогда больше не увидеть солнца. Если ты надеялся вернуться в свою юность и наверстать те славные праздники, которые пропустил, это едва ли будет возможно. Мне жаль. - Пальцы его дрогнули, слегка сжимая руку сына. - С твоим отъездом веселье закончилось. С твоим возвращением оно станет другим.
    Но будет ли Герберт готов вслед за отцом маниакально упиваться смертью и лить чужую кровь, а вслед за остальными славить хозяина праздника, превратившего родовой замок в убежище бессмертных монстров, граф не был уверен. Впрочем, выбора у него нет. У них обоих - нет.
    - Там будут те, кого ты знаешь, и те, кого ты никогда не видел. Но все они - теперь моя свита. Существа, покорные мне до последней капли мертвой крови. Несогласные долго не задерживаются и уходят встречать рассвет, их участь печальна, хоть и завидна в определенном смысле - они раньше нас всех узнают, какие муки ждут за горизонтом. Но никогда не расскажут. - Кролок умолк, взирая на Герберта с толикой тоски и любования. - Ты мой принц, и все они должны будут принять тебя. Ты будешь царить над ними, повелевать, но и повиноваться - мне, как и прежде, под солнцем и под луной. Для смертных наш новый бал - ужасное зрелище. Для вампиров... для нас. Для нас это ритуал. - "И я снова боюсь, что он откроет тебе глаза". - И я хочу верить, что ты сможешь его принять.
    Единственная вера, всколыхнувшаяся в мертвой душе графа фон Кролока взамен той, что позволяла ему думать о длинной и счастливой жизни Герберта вдали от родного дома.

    +2

    11

    Общие, загадочные фразы стелились по залу мягким туманом, от которого картинка грядущего бала у Герберта в голове теряла резкость. Абстрактные, безликие фигуры гостей расплывались, словно были нарисованы темной пастелью. Граф описывал традиционный праздник в таких мрачных красках, что воображение его сына неумолимо облачало их в летящие темно-серые и иссиня-черные плащи, под стать Повелителю, и заставляло их нести за ним длинную мантию цвета воронова крыла с красным подбоем. Призрачные фигуры, чьи контуры сливались с тьмой, двигались под заупокойную органную музыку, хотя на балах в этом замке никогда не играли на этом инструменте. Кажется, именно эта утрированная сцена и подала Герберту идею о том, как нужно одеться, чтобы выглядеть по-настоящему яркой звездой среди гостей. Надо только спросить сперва у отца, не оскорбит ли он чьих-нибудь религиозных чувств и не нарушит ли дресс-код белыми одеждами.
    Герберт поначалу нахмурился от слова "смерть", как будто еще не привык, что его отношения с этим явлением кардинально изменились. Для этого потребовалось умереть и переродиться в потустороннее существо, но результат стоил и предсмертных мук, о которых мертвая плоть уже почти забыла, и страха в первые минуты после становления вампиром. Как же чудесно было освободиться от гнета прежних ассоциаций и глупых человеческих предрассудков! Как легко было отучиться связывать смерть с грудой порезанных тел в горном ущелье, с запятнанными красным доспехами, с неподвижно открытыми глазами Стефана, а потом - закрытыми и залитыми кровью, густо перепачкавшей его руку, с удушающим кашлем и железистым привкусом во рту. Как сладко осознавать, что смерть тебя больше не тронет, а кровь теперь напоминает крепленое французское вино из сладких сортов винограда. Граф говорит правду - смерть будет на этом балу, и нести ее будет его единственный сын, который, вполне вероятно, сумеет сделать ее изысканной и дьявольски красивой, как преображал любой бал, где появлялся раньше.
    Хотел ли Герберт воссоздать балы, радовавшие его в беспечной юности? На чужбине ему казалось, что он так и не успел войти во вкус и пресытиться ими, что это удовольствие отняли у него слишком рано, а светские рауты, которые молодой фон Кролок там посещал, не могут на сто процентов удовлетворить его потребность в том внимании, каким бы его окружили, будь он сыном хозяина. Наверно, при должном старании можно было воспроизвести добрую традицию, просчитать каждый шаг каждого участника, как спектакль, заставить музыкантов играть старую музыку, попросить подать вино из погребов, но вернет ли это Герберту прежнюю окрыляющую беспечность и юношескую наивность? Несколько лет назад они оказались беспощадно смыты кровью его первой любви, задавлены долгом, растоптаны приказом отца покинуть дом, в пыль, без следа, и Герберт не чувствовал, что уже испытает прежние эмоции от мирского веселья. Очаровательный хищник, которым он стал, жаждал другого и готов был войти в бальную залу уже не виконтом, а нареченным принцем и пережить традиционный праздник по-новому. Вместе с этим зверем переродилась и часть его жизнелюбивой натуры, поэтому граф фон Кролок мог рассчитывать на то, что его сын захочет и привнесет в ежегодные балы немного настоящего праздника.
    Отец говорил таким умиротворяюще таинственным тоном, что хотелось положить голову ему на руку, как в детстве, смотреть на потрескивающие в камине поленья и медленно погружаться мыслями в сказку, которую он рассказывал. Эту таинственность жалко было разрушать неуместными вопросами или нетерпеливым "Ну па-а-ап, я же просил конкретное!" Голова Герберта уже неумолимо клонилась к сжавшей его пальцы руке, когда зимний ветер засвистел в оконном проеме, подняв миниатюрный вихрь снежинок, и вернул его в реальность.
    - Ты специально меня интригуешь? - спросил он с улыбкой, сжав и изогнув губы от нетерпения и любопытства. - Потанцевать хоть дадут, или от бала осталось только название? Расскажи хотя бы про ритуал. Надеюсь, он не подразумевает театрального убийства младенцев? - Первым, что Герберт представил в связи с темными обрядами, были ведьмы, пьющие кровь младенцев - или за что их там еще сжигали на кострах? - и он презрительно поморщился. - Ты же знаешь, что я не очень-то люблю детей.
    В прошлой жизни, каких-то семь лет назад, его раз за разом раздражали дамы, бравшие с собой на бал малолетних детишек, которые верещали что было сил, капризничали, просили покачать их и никак не могли успокоиться. Это раздражало, мешало музыке, сбивало с ритма, заставляло гостей оглядываться, кому-то с неудовольствием, кому-то с умилением, более достойным для чего-то гораздо более красивого, чем сморщенный, раскрасневшийся от плача комок плоти, и казалось чуждым на празднике жизни, где гостям надлежало услаждать себя, веселиться и пить вино, на вечер отрешившись от привязанностей и ответственности. Точно так же их наверняка смущала бы так и не появившаяся на свет младшая сестра Герберта, которую тот не хотел и не ждал.
    "И на вкус они наверняка тоже не очень".

    +2

    12

    Прием, который безотказно действовал на новоприбывших свиты, был бесполезен с Гербертом. Граф понял это в момент, когда сын встрепенулся и спросил прямо и четко, умоляя хотя бы раз отступить от привычных церемоний и рассказать о предстоящем торжестве по существу. Когда в последний раз кто-то видел его насквозь? Когда кто-то смел не благоговеть из-за путанных речей и туманных обещаний? Благословенная жизнь осталась в далеком недостижимом прошлом, а в проклятой он царил и властвовал безоговорочно, выстраивая свой собственный мир. Жестокий, холодный, бессмысленный, пустой. До возвращения Герберта.
    Кролок вздохнул, прогоняя морозный воздух по бездвижным легким - этот мальчик диктует свои правила, как и раньше. Столь многое изменилось с тех пор, как он был балованным ребенком... и в то же время не изменилось почти ничего. Герберт все так же владеет его сердцем и душой, шелковым змеем обходя препятствия.
    - Специально, - без тени иронии согласился граф, не сдержав улыбку.
    Она вышла почти теплой, и он, вероятно, удивился бы, увидев себя со стороны - на короткий миг в нем проглянул человек из прошлого, тот самый, который периодами был подвластен черной меланхолии, но все же глубоко предан семье, состоявшей, впрочем, лишь из одного человека. На долгие годы он потерял и это, был убежден, что навсегда. Мертвый Герберт, Герберт-вампир - сюжет его кошмаров, тайных страхов, стал реальностью, и все же не таким, как ему казалось. Сколько времени пройдет, прежде чем все рухнет и Герберт всерьез поймет, кто он и что он? Сколько времени есть у отца, чтобы насладиться обществом сына, с которым он уже простился? Невозможная вечность дразнила, но граф ей не верил.
    - Нет, Герберт, младенцев мы не убиваем - в этом нет никакого смысла. У них слишком мало крови, не насытиться. - Жесткий, прагматичный подход. Да и добывать младенцев каждый год - дело не из самых простых. Признаться, граф даже не думал о таком, сосредоточившись на иных жестокостях. - Убиваем тех, кто может на время утолить вечный глад. Я первым вонзаю клыки в жертву, после позволяю отведать остальным. Ночь бала - та ночь в году, когда вся моя свита получает кровь. В остальное время они охотятся сами, рыщут по лесам в поисках запоздавших путников, пытаются проникнуть в дома или выманить кого-нибудь к себе, но будь их охота успешной или нет - каждый может рассчитывать на несколько глотков свежей крови в самую темную ночь. В знак того, что хозяин заботится о них и не позволит страдать от голода слишком долго даже самым неудачливым и глупым.
    Кролок наполовину прикрыл глаза, притушив отблеск язычков пламени в светлых голубовато-прозрачных радужках. Он не стал уточнять, кто есть хозяин, это было понятно и так. Небольшой щедрый жест как залог того, что они, проклятые и потерянные, еще кому-то нужны в этом мире. Иллюзия великодушия, общности, даже семьи - что еще нужно существам, в одночасье лишившимся всего, в том числе и жизни? Они не могли вернуться к семьям (а если пытались, нередко эти встречи оканчивались бедой), не могли выжить в одиночестве (по крайней мере, граф был щедр на подробности жестокой смерти тех, кто пытался сбежать - не всегда, впрочем, правдивые), они менялись внешне и внутренне, и хозяин, что от скуки и тоски принялся собирать свою личную армию, подпитывал их преданность нечастой заботой. Что такое год по сравнению с вечностью?..
    - Танцевать будем, хотя количество гостей тебя, боюсь, разочарует. Но почти все они - те, кого ты никогда не встречал. - Это было сознательной провокацией. Герберт любил знакомиться, любил нравиться, и сейчас у него был шанс появиться на балу сияющим принцем, нежданным отпрыском вечно одинокого замкнутого графа. - Мне хочется надеяться, что ты найдешь среди них кого-нибудь, кто сможет тебя порадовать. Я... - Он замолчал ненадолго, не пошевелившись, перевел взгляд на Герберта. Сын не знал отца таким, но пути назад не было. - Я выбирал красивых девушек в жертвы. Красивых и молодых.
    Потому что той, с которой он хотел быть при жизни, уже все равно, чем он занимается, кого очаровывает и в чью шею вонзает зубы.
    - Они не все из высшего общества, но смерть менее беспощадна к статусным различиям. И, Герберт, если... - Мысль, уже некоторое время терзавшая графа, оформилась и выплеснулась в предположение, которого он никогда не допустил бы прежде, еще не перейдя черты. - Если ты согрешил с той, что недостойна тебя, и она хранит в себе твое наследие или даже дала ему жизнь, ты можешь мне сказать.

    +2

    13

    Вжик. Вжик. Принявшись подпиливать очередной ноготь, Герберт останавливался после каждого движения поднимал глаза на отца, чтобы не упустить ни одной детали и в то же время не напортачить с его руками. Его богатое воображение продолжало рисовать картину грядущего бала в зловеще-торжественных красках: выход жертвы и ее вкушение представлялись как плавный танец, где несло смысл каждое движение, а от ожидания наконец-то увидеть, как граф убивает, у него по спине едва не бегали мурашки. Черт побери, он обожал традиции и церемонии! Обожал хвастаться историей своей семьи и ее обычаями, которых она придерживалась столетиями, обожал тот прохладный пафос, с каким отец обычно произносил поздравительные речи, хоть и любил их Герберт гораздо меньше, если они оказывались слишком затянутыми и нужно было стоять смирно более трех минут. Но в первый раз на балу нового формата он точно будет внимать графу от начала и до конца.
    — Чудесно, — обронил Герберт осторожно, как будто без особой уверенности, правильное ли это слово для того, что граф только что описал. Впрочем, этот вопрос не сильно его беспокоил, потому что его мысли моментально переключились на меню. Он и сам не понял, как его глаза хищно загорелись. — И какая жертва будет сегодня?
    Герберт вспомнил свою первую пролитую кровь, бурные волны эмоций, которые накатывали одна на другую и сливались воедино, хаос в голове, приятное сопротивление от Тео. Будет ли с кем-то другим это ощущаться по-другому? В любом случае ему очень хотелось бы видеть в качестве основного блюда кого-нибудь симпатичного, ведь это первый бал после его волшебного исцеления, который должен запомниться — без преувеличения — на вечность. Тео, конечно, уже забрал себе почетное звание первой жертвы, но второму убийству предстояло стать не менее значимым в послужном списке молодого вампира. Полягут десятки, прежде чем он перестанет считать, а сейчас каждый смертный на его пути, что скоро будет устлан трупами, дарит новый опыт и таит в себе загадку, как конфета с тягучей жидкой начинкой, которую еще нужно распробовать.
    — Впрочем, нет, не рассказывай! — вдруг передумал Герберт и несильно сжал запястье отца, а потом возбужденно похлопал по нему подушечками пальцев и мило улыбнулся. — Пусть будет сюрприз. И надеюсь, ты дашь мне знак бровью, куда нужно идти и в какую сторону смотреть, чтобы я не сделал что-нибудь неправильно. Не хочу испортить свой первый бал. И обещаю потанцевать с твоими красивыми и молодыми.
    Озорные искорки сверкнули у него в глазах сквозь огонь жажды. "Выбирал девушек!" Это прозвучало для уха Герберта довольно пикантно, бесстыдно — при том-то образе жизни, который граф вел раньше: чтил Господа, ни разу не осквернил адюльтером свой заключенный по расчету брак, а после смерти супруги выбрал лишь одну, ту, ради кого пошел на войну и смертельный риск. Все это настолько не вписывалось в стиль сдержанного и хладнокровно аристократа с пафосно-показными стремлениями к целомудрию и благочестивости, что Герберт чуть не погрозил графу пальцем. "Да я смотрю, ты времени зря не терял! Ну надо же!" Пока он грыз гранит науки на чужбине, отец, значит, коллекционировал женские сердца. Странно ведь было бы думать, будто граф собирал свой цветник не для услады своих глаз, а для блудного сына, о возвращении которого не думал не гадал. Нет, ему не удастся обмануть Герберта, как и увлечь женскими прелестями в той мере, в какой, наверно, хочется. И как же хорошо, что отец больше не будет перед ним строить образец доброго христианина, повторить который виконт не смог бы и не собирался. Как же здорово видеть, что сколь бы часто граф ни произносил теперь слово "смерть", жизнь вампира не лишена простых удовольствий и для него тоже.
    Граф фон Кролок изменился, и его желания изменились с ним вместе. Шесть лет назад Герберт звонко расхохотался бы, скажи ему кто-нибудь, что его высококультурный отец будет едва ли не с надеждой интересоваться, не заимел ли он себе бастарда. Это была надежда, верно ведь? Герберт смутно припоминал, что граф задает похожий вопрос уже не первый раз с момента его приезда, а значит, хочет получить вполне конкретный ответ и принимает отрицание за ложь, только бы не разувериться в своих чаяниях. Это не поддавалось никакому логическому объяснению, особенно для Герберта, ошарашенного внезапным всплеском внимания к его личной жизни, однако по настойчивости, по тону, по многозначительной паузе он понимал, что отец все еще мечтает о внуке, хоть от служанки, хоть от проститутки в дорогом французском борделе. Какой еще знатный господин возжелал бы такого? Граф фон Кролок вновь покорял вершины оригинальности.
    Наверно, не стоило обманывать себя попусту. Если бы их дорога не пересеклась с вампиром, Герберт сейчас был бы уже женат на девушке с хорошей репутацией и уверенно шел по стопам отца, делая свою жену несчастной - ведь говорят, что женщина способна простить любимому мужчине все что угодно, но только не невнимание. Уж кто-кто, а он-то кое-что знал о невнимании к женщинам. Когда речь заходила о чем-то большем, чем партнерство в танцах, у Герберта это получалось мастерски. Время, когда он мог списать отсутствие интереса на юность и невинность, давно прошло. Его наследие осталось в телах, неспособных произвести на свет потомство. Смерть освободила его от принуждения вступить в связь с женщиной, если, конечно, мертвое чрево не может порождать таких же мертвых детей. Его сердце больше не билось. Не все ли равно теперь его отцу, какими страстями оно было когда-то охвачено?.. Герберт не был уверен. Перед ним сидел король вампиров, лишенный всех условностей человеческого мира, которые сдерживали его от того, чтобы карать смертью за неисполнение любого его желания. Усмешка моментально сошла у Герберта с лица, и он поспешно спрятал от отца эту перемену, сделав вид, будто очень занят его когтями. Их угрожающий вид только подчеркивал, что разочарование графа будет болезненным. И раньше были моменты, когда Герберт чувствовал, что рискует раскрыть свои противоестественные любовные пристрастия, но теперь все - неподвижность отца, его настойчивые расспросы, пристальный взгляд его голубых глаз, - буквально кричали об опасности. С графом фон Кролоком все было бы просто: элегантно парировать и притвориться, будто стесняешься говорить о дамах, пустить пыль в глаза,  проявив себя примерным сыном в чем-то другом, не в стремлении выбрать хорошую невесту, которой тот будет доволен. Сработает ли это с кровожадным чудовищем? Заманчивой идеей было просто отсрочить ответ, всем своим видом показать, что он мальчик из приличной семьи, и демонстративно обидеться. Вполне возможно, граф не поверит и решит, что сыну просто стыдно признаться. А значит, он будет надеяться, спрашивать снова и снова, а Герберт - врать целую вечность, отравляя сладкое чувство свободы, что отныне поселилось в нем. Его интерес к балу уже чуть схлынул, все вопросы, которые он хотел задать о гостях, и мимолетный порыв поподтрунивать над любовью графа к юным девушкам оказались вытеснены тревогой и утратили прежний вкус и краски. Прожить человеческую жизнь во лжи было не жалко, прожить вечность - какая гадость!.. Какое отцу дело до его грехов, если сам он за эти годы нарушил не одну и не две из священных заповедей?! Но вынесет ли граф мысль, что его дважды рожденное дитя совсем не такое, каким он его всю жизнь представлял, и не может дать ему желаемое?
    — Отец... - Незаметно для графа Герберт закрыл на секунду глаза, а потом задумчиво наклонил голову чуть набок. Он понимал, что выбор слов сейчас как никогда важен, но абсолютно не чувствовал границы, за которой на него мог бы обрушится кровавый гнев. Буря эмоций ревела у него в душе, но Герберта словно парализовало ответственностью момента. Он начал мягко, негромко, издалека, сведя брови к переносице и смущенно улыбнувшись. - ...У меня вообще ничего не было с девушками. Никогда. - Герберт слегка помотал головой, все еще глядя на царственную кисть графа, а потом сжал ее в руках и поднял на него честные глаза.

    +2

    14

    О будущей жертве Герберту знать не стоило, и прежде всего потому, что это притупит интерес, ожидание и ту великолепную свежесть, которая всегда отличает воодушевляющее занятие от рутины. Последнего теперь у него будет много, даже слишком. Несмотря на явный азарт, Герберт пока еще не слишком понимал, чего лишился. Балы, к которым он привык, - дома ли, во Франции, где кутил и прожигал отцовские деньги, пока сам граф был занят своей новой сущностью, - не шли ни в какое сравнение с леденящими кровь вакханалиями, что свершались под родными их сердцам сводами. Чем позднее Герберт задумается о безвозвратно ушедшем, чем больше времени пройдет до того, как он потеряет интерес к новым неизведанным порочным радостям, тем больше у Кролока будет возможностей цедить по капле воссоединение с сыном. Равновесие то и дело казалось хрупким, нереальным. Пусть бы так вечность... если Герберту нравится ухаживать за отцовскими руками, полностью лишившимися внимания слуг с того бесславного боя еще в бытность человеком, граф готов принимать эту заботу до скончания веков. До тех самых пор, пока солнце не передумает каждую ночь прятаться и отдавать мир порождениям тьмы.
    - Не скажу. - На губах графа мелькнула тень улыбки. Предвкушение Герберта, его страх сделать что-нибудь не так, почти благоговение перед новым статусом отца будоражили и слегка пьянили. - И подскажу. Будь внимателен, таких балов во Франции уж точно не устраивают... или, по крайней мере, тебе удалось их избежать. К счастью.
    Потому что даже если чему-то подобному и было место под темными сводами парижского неба, до прошлой ночи Герберт мог бы посетить подобный бал лишь в качестве угощения. Хотя граф отчасти лукавил, стремясь сохранить интерес сына к предстоящему событию. Едва ли тот сумеет оступиться - правил не так уж много, все они свелись к однозначному повиновению хозяину и готовности понести наказание за непослушание. Модель человеческого общества, по которым строилась община вампиров, могла быть осужденной в современном мире... возможно. Однако здесь ее осуждать было некому.
    Но больше, чем появление Герберта на предстоящем балу, графа беспокоило совсем другое. Он очень аккуратно подвел обоснование стершихся границ, он уже не рассчитывал на благородную домнишоару или мадемуазель, которая потеряла голову и честь, встретив обворожительного виконта. Господи Боже, он сам начал свой путь к чувственности в объятиях служанки, и чудо, что она не понесла от него тогда. Девушки низших сословий порой не уступают в естественной прелести аристократкам, и дикий горный цветок может быть прелестнее бледной слабой садовой розы. И если сын и в этом пошел в него, то откровенность будет лучшим подарком за проклятие бессмертия, всю безысходность которого Герберт пока не способен постичь.
    Тишина, нарушаемая лишь треском огня в камине, да шорохом обработанного металла о крепкий длинный ноготь, окутала отца и сына. Кролок молчал спокойно и терпеливо, ожидая ответа, давая Герберту ровно столько времени, сколько потребуется потомственному аристократу, чтобы признаться отцу в постыдной связи с рожденной во грехе поломойкой. Но каждый улетающий в прошлое миг подтачивал его надежду, и когда Герберт, наконец, нашел в себе силы и слова, граф был почти готов разочароваться. Почти.
    Едва виконт заговорил, Кролок, казалось, перестал дышать... хоть в действительности это произошло семью годами ранее. Его рука в пальцах Герберта напряглась, но взгляд остался недвижимым, устремленным на сына и немного мимо, в ту черную даль, где он мог бы быть незримым хранителем остатков своего рода, разбавленной крови, недостойного будущего. Но и эти образы отсекла пелена. Граф удивленно приподнял бровь, чуть слышно хмыкнул со смесью раздражения и досады, и наконец сосредоточил внимание на Герберте - на несколько мгновений, цепко окинув того взглядом, - а затем снова всмотрелся в нереальность. Пустую, мертвую, бесконечно холодную, всколыхнувшуюся смехом сумасшедшей женщины, чье пророчество он так рассчитывал обмануть в день, когда на свет появился золотоволосый виконт.
    - Вот как. Надо же. - Он чувствовал на себе ищущий тревожный взгляд, но смотрел мимо сына, чувствуя разом глухую тоску, разочарование и какое-то черное удовлетворение. - Я думал, ты поиграешься и перестанешь. Это грех, но не такая уж редкость. И, Герберт, тебя бы это не уберегло от обязанности продолжить род, ты знаешь.
    Слова звучали жесче, чем графу хотелось, однако в действительности он если и сердился, то на себя. А еще вернее - на мертвого бога, сыгравшего злую шутку и не отвратившего давно предсказанное проклятье, несмотря на искреннюю набожность Йохана фон Кролока, которую он пронес через всю жизнь. Стоило ли так стараться. Он помедлил, прежде чем продолжить другим тоном, сменив раздражение на тихую скорбь:
    - Впрочем, теперь это уже не имеет значения. Мы мертвы и бесплодны. Род оборвался, и я тому причина. - Граф слегка шевельнул пальцами, доверительно касаясь руки Герберта и устремляя на него взгляд. Тоскливая черная вечность хохотала рядом, но ему больше не было нужды искать в ней ответ. Предсказанное свершилось, нашло лазейку в реальности, которую он так тщательно выстраивал вдали от себя, и обрушилось всей полнотой осознания и вины. - Мы ляжем с тобой рядом как последние из рода фон Кролок, и наши имена увенчают древо иссохшими листами. - Свободной рукой граф коснулся щеки Герберта в печальной ласке, а затем откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. - Семейное проклятье имело тысячу лиц, а я прятался лишь от одного. Предначертанного не изменить.

    +2

    15

    А ведь так легко, так спокойно и радостно было отдалять этот момент раньше. Герберт делал это и сейчас: никак не объяснял свое признание, не затрагивал тему тайных предпочтений и скармливал отцу лишь самое необходимое, чуть ли не в прямом смысле боясь пораниться о клыки. Граф ведь спрашивал не о том, кого он когда-то любил, чего хотел в постели и о ком фантазировал, когда оставался в своих покоях один, верно? Однако то время, которое Герберт еще мог хранить свой секрет, быстро утекало, словно струйка песчинок в часах, и это ощущение, пожалуй, было пока самым неожиданным для того, кто получил в распоряжение целую вечность. Вечность! Именно столько он хотел бы, чтобы отец ничего не знал или хотя бы не требовал от него прямоты. Чтобы никогда не пришлось объяснять свои любовные увлечения. Чтобы не знать, как граф относится к ним на самом деле. Чтобы и дальше строить радужные фантазии о том, что, может быть, он догадывается и из родительской любви позволяет сыну оставаться счастливым, верным себе и свободным, понимает все без слов, зрит в его душу внимательными голубыми глазами, неподвижно наблюдает, пока Герберт довольно щурится, любуясь своим очередным увлечением... Если тот, в кого граф фон Кролок так истово верил при жизни, и существовал, то он был свидетелем, что виконт меньше всего хотел проверить, совместимы ли эти слабые надежды с реальностью. Его тайна должна была уйти вместе с ним в могилу, и желательно еще не скоро. Но теперь Герберт делил с отцом гроб в фамильном склепе, и она как будто тоже была там с ними, между ними, занимала место, и поэтому ее оказалось невозможно скрыть.
    - Ты зна..? - От неожиданности он поперхнулся словами, словно мертвые легкие решительно отторгли воздух, нужный для того, чтобы их произнести. Герберт нервно сжал губы и чуть надул щеки, отчего на миг стал похож на ребенка, у которого проворно отняли леденец. "Знал и не сказал мне?! Как ты мог застать меня врасплох вот именно сейчас?!" Он внезапно четко осознал, что не сможет кинуть с легкомысленной улыбкой "Тебе показалось", "Я пошутил", "Это не я, этот мальчик меня не так понял" и прочие отговорки, придуманные, пока он резвился в этом замке в далекие семнадцать лет. Глаза Герберта, вскинутые на отца, поначалу вспыхнули возмущением и испугом. Он инстинктивно отнял одну руку от графской длани, готовый бросить ее совсем и вскочить, как разжатая пружина, но вдруг передумал, взглянул на него с горькой благодарностью и негромко спросил: - Как давно?
    За месяцы и, может быть, даже годы граф не предпринял ничего и дал ему побыть собой. Если подумать, это была не такая уж общедоступная привилегия в их обществе. И еще большая редкость получить ее от того, кто по-настоящему придает значение чистоте и непрерывности рода. Это грех, верно. Грех неоправдания ожиданий. Грех перед отцом, мечтающим о потомках, которые будут носить его родовое имя и жить по его высоким духовным ценностям. Грех в том единственном смысле, в каком Герберт мог бы признать его таковым. Но даже для этого одного лишь уважения к отцу было мало - чтоб сын хотя бы притворился, что покаялся, граф сейчас должен пригрозить ему либо уничтожением, либо отказом в любви, которую Герберт всю свою юность опасался потерять из-за излишней отцовской религиозности. Впрочем, разве стоит тыкать когтями в различия друг друга, когда род фон Кролоков больше не требует продолжения и законсервирован в телах двух своих последних и, чего уж там, лучших его представителей?
    — Но я рад, что что-то уберегло, - ответил Герберт с осторожностью, робостью и почтением к авторитету и силе, которые могли обрушиться на него в любую секунду. За непроницаемо-мрачным фасадом в сердце графа могли бушевать любые эмоции. Потому ли он не смотрел на сына, что теперь, когда подтвердились его многолетние догадки, ему противно? Хоронил ли мысленно свои мечты о крови фон Кролоков, текущей в жилах живых? Сдерживал ли ярость, чтобы не сорвать ее на вновь рожденном сыне, еще несколько минут назад с трепетом ожидавшем свой первый бал в новой жизни?.. Герберт сидел так же неподвижно и только когда отец доверительно коснулся его руки, отмер, а затем склонил щеку к неожиданной ласке и смог продолжить: - Я давно знал, что не смогу быть счастлив ни с одной женщиной. Но если бы ты назначил мне невесту, я бы рано или поздно покорился твоей воле. Ты знаешь, я на многое ради тебя готов, отец. Я воевал за тебя, хотя это совсем не то, чего мне тогда хотелось. - Он манерно поморщился. Даже теперь, когда Герберт познал наслаждение убийства, война все равно оставалась для него хаотичной резней, пахнущей потом и гарью и лишенной напрочь всякой эстетики. - Но если бы я отказался от себя, это стало бы моим проклятьем...
    Герберт скосил на отца глаза с пронзительным сожалением, мольбой и печалью, словно спрашивая: "Ты же не хочешь, чтобы твой любимый сын страдал?" Делал то, что его тело не приемлет, а душа отторгает? Сходил с ума? Пополнил ряды самоубийц?.. Брачные путы и сейчас казались Герберту проклятьем куда более реальным, чем то, о котором красивыми туманными фразами рассказывал граф, однако он посерьезнел, нахмурился и немного растерянно произнес:
    - Ты никогда ни о чем таком не рассказывал. Что ты имеешь в виду?
    Честное слово, если бы отец не обронил заветное "это не имеет значение", Герберт решил бы, что проклятием тот называет его самого.

    +2

    16

    Этот разговор должен был состояться несколько лет назад и при совсем иных обстоятельствах — между отцом и сыном, между графом и виконтом, между хранителем родовых ценностей и тем, чья стезя их перенять. Этот разговор должен был символизировать конец беззаботной юности Герберта и его вступление во взрослость, готовность принять на себя обязательства. Этот разговор... мог и вовсе никогда не случиться, если бы виконт не приехал в отчий дом умирать и не нашел вкупе со смертью нечто совсем иное, дикое, неправильное, черное и дьявольское. Если бы граф фон Кролок не попал в засаду, пытаясь отстоять дорогую его сердцу женщину. Если бы не был проклят изначально, едва родившись, и не шел бы к исполнению проклятья дорогой праведности. Предначертанное должно было свершиться.
    Но возмущение и растерянность Герберта были такими искренними, что граф не удержался от легкой улыбки, спрятавшейся в уголке губ.
    — Догадывался. — Не стоит, наверное, рассказывать сыну о том, сколько всего подмечали неприметные и безмолвные слуги. Не стоит говорить и о немногословности графа, чье попустительство позволяло Герберту считать себя свободным и изредка ошибаться, рассчитывая, что отец привычно ничего не заметит. — Трудно сказать... — "С самого начала".

    "У него не будет потомства", — шептала Эльфрида, склоняясь над колыбелью, и тонкая черная ткань, куполом прикрывавшая малыша, взвивалась как под порывами ветра.
    "Он не выживет. Он умрет до того, как станет мужчиной". — Тонкий силуэт тетки казался высохшим деревом на фоне окна, за которым неестественно огромная луна давала свой призрачный свет.
    "Есть другой, безопасный путь", — она обернулась к Йохану и тихо засмеялась, от этого звука кровь стыла в жилах. — "Порочная любовь к мальчикам. Какой позор для виконта из древнего рода..."
    — Нет! — Йохан фон Кролок проснулся от собственного голоса и еще долго не мог уснуть, всматриваясь в бездонную ночь за окном и пытаясь выкинуть из головы предсказание полоумной тетушки. Предсказанные пристрастия только что родившегося сына его не пугали — грех будет отмолен, брак по выбору заключен, лучше так, чем смерть, — но неотступное внимание Эльфриды, давно истлевшей в фамильной усыпальнице, тревожило раз за разом.
    Ему казалось, что он избавился от проклятия, повзрослев. Ему казалось, что он избавился от проклятия, женившись. Он уж точно был убежден, что ничто предсказанное его не коснется, когда под сводами замка раздался первый требовательный крик новорожденного наследника...

    ...Но сейчас, будучи мертвым сам, убив Герберта и осознавая, что род фон Кролоков действительно прервался, граф как никогда прежде ощущал ясность и правдивость пророчества. Эльфрида не играла с ним, не пыталась запугать, пусть даже это получалось у нее лучше остального. Она предупреждала — всю его жизнь, от начала и до самой смерти в объятиях кровопийцы. Хотела, чтобы он был готов, когда придется встретиться с судьбой лицом к лицу, когда бесконечность разверзнет перед ним бездну, полную незримых мрачных сокровищ.
    — Возможно, так было правильно для тебя, — задумчиво проговорил Кролок, устремив взгляд в огонь и равнодушно покоя белую длань в заботливых ладонях Герберта. — Ты всегда слишком хотел жить. Искал способ избегнуть того, что должно было произойти, и почти сумел это сделать... в своей манере.
    Пламя уютно потрескивало, и если бы не общее запустение, царившее вокруг, можно было ненадолго притвориться, что все по-старому. Пожилой отец и вернувшийся из долгой поездки сын коротают долгий вечер за душевными беседами. Полная идиллия, тишь и благодать, очередная насмешка над истиной.
    — Время для семейных преданий? — Кролок одарил Герберта взглядом, полным скорее печали, чем осуждения, и скорее едва заметной поддержки, чем укора. — Что ж. Больше нет смысла ограждать тебя от правды, Герберт. Что ты помнишь об Эльфриде фон Кролок? Она была сестрой твоего деда, моего отца, и умерла, когда мне было шесть. Слуги даже болтали, что ее призрак беспокоит замок по ночам.

    +2

    17

    "Герберт, ты мой сын и я люблю тебя любым", — если бы граф так сказал, то словно каменная плита саркофага сдвинулась бы у его сына с души. Увы, глядя на него сейчас, умом Герберт понимал, что это крайне маловероятно — скорее каменные вершины Карпатских гор дрогнут и прошепчут ему слова нежности, чем это сделает граф фон Кролок. Тот и до своего превращения не был щедр на проявления привязанности. Виконт не мог заглянуть ему в душу, но хотя бы по холодной, еле заметной улыбке в уголке рта, по мимолетному прикосновению руки к плечу, по многозначительному молчаливому взгляду читал, в каком отец настроении, что в целом думает о нем и его юношеских желаниях и эскападах, что ему нравится, а что нет. Вампир, который сейчас сидел перед ним, казался в этом отношении книгой на полузнакомом языке. Герберт видел похожие знаки, но не был уверен, что правильно понимает их смысл, и даже мимолетная сдержанная ласка его полностью не успокоила. С виду доверительный жест мог на самом деле оказаться данью привычки, которая сохранилась вопреки горькому разочарованию, способному протянуть свои цепкие руки далеко-далеко в их с отцом совместную вечность. Говорить, что умереть, не оставив потомства, для Герберта было правильно, не означало не хотеть совершенно противоположного. И хотя граф фон Кролок многое спускал сыну раньше, было неизвестно, будет ли он потакать ему теперь — исходившая от него сила опасного существа, в которое он обратился, давала ему право и возможность карать за любые провинности, как велит душа.
    Мог ли Герберт быть уверен, что сейчас вокруг него не разворачивается одна из тех ситуаций, сходство между которыми можно было заметить лишь в ретроспективе - когда отец отстранялся, не вмешивался, не трогал его, прежде чем совершить что-то ужасное? Как те годы, пока граф позволял ему свободно любить, чтобы потом привязать к кому-то, кого он презирал бы каждую минуту своей жизни. Как те дни, пока Герберт пытался прорваться к отцу в личные покои, еще не зная, что тот перестал быть человеком и вскоре отошлет его далеко прочь от родной земли. Оставив печать в памяти, эти тонкие связи между событиями опутывали Герберта ощущением надвигающейся угрозы. Впрочем, и любовь в них тоже чувствовалась, все так же бессловесно, неуловимо, как отражение на глади озера, до которого не дотронуться, потому что оно сразу начинает покрываться рябью, уродуется и пропадает, и кажется, что это только обман зрения или ловушка, расставленная потусторонней опасностью, затаившейся на глубине. Способен ли вампир на любовь, а именно на ту, у которой есть силы полностью принять и простить его дитя? Или хотя бы не на любовь, а на защиту - от оков замшелого религиозного уклада, от любых форм душевной несвободы, от необходимости считаться с чьим-либо мнением, от всего, что могло помешать Герберту оставаться собой. Это, вне всяких сомнений, король вампиров мог ему предоставить. Но чем мог отплатить ему Герберт, кроме безусловной верности?
    Нужные, долгожданные слова узаконили бы этот пакт между ними: принятие со стороны графа и вечную преданность со стороны сына. И Герберт жадно искал способ вытянуть из отца это разрешение на беспечное существование в своей природной ипостаси - так, как будто ему семнадцать, как будто он влюблен и как будто ему не нужно остепениться, заводить семью и продолжать семейные традиции. Верно, он сумел этого избегнуть, и возможно, договориться с отцом сумеет тоже. В своей манере.
    — Да, — осторожно улыбнулся Герберт, не без самодовольства. Сказанное графом обнадеживало, поэтому его лицо посветлело. Нежно сжав, почти погладив руку отца, он негромко добавил: - И сейчас хочу.
    Герберт перевернул бледную кисть в своих ладонях, чтобы лучше видеть ноготь большого пальца, и вернулся к прерванному занятию, которое не мешало ни слушать семейную тайну, что граф вот-вот ему поведает, ни подмечать каждый оттенок его печального спокойствия.
    — Об Эльфриде? Помню, — неопределенно, но с энтузиазмом кивнул он, подпилил край когтя и подул на него. — Няньки рассказывали про нее зловещие истории и обещали нас познакомить, если я не изволю вовремя отправиться в кровать. Если бы не ее портрет в галерее, я бы, наверно, сомневался в ее реальном существовании, ибо их выдумки были чудовищными. Мол, Эльфриде нельзя смотреть в глаза, это принесет тридцать лет несчастий, а еще она пьет кровь детей. Забавно, учитывая, где мы сейчас. — Герберт загадочно и в то же время злорадно улыбнулся, подняв на отца глаза: "Ах, да они себе даже не представляли!" Потом он перевел взгляд на потрескивающий в камине огонь и задумчиво изогнул уголок губ. — Мне казалось, об Эльфриде сочиняли небылицы из зависти, потому что она была красивой и слишком дерзкой для своего времени. — "Почти как я".

    +2

    18

    Он все-таки удержался. Не сказал Герберту о том, что все их существование теперь - вовсе не жизнь, а то самое проклятие, которого сын хотел избегнуть, но именно к нему приехал под финал. Как актер театральной лавки, на сцене способный путешествовать по любой части света, от африканских песков до далекой дикой Азии, однако в конце неизменно уходящий за пыльную тряпку занавеса, что терпеливо ждет его самого начала, чтобы укрыть от жадных глаз толпы. И там, где уже нет необходимости играть, Герберт все еще наивно верит, будто на него устремлены взгляды, и представление продолжается. У них впереди целая вечность, за которую граф не устоит перед соблазном мрачно пофилософствовать, а виконт, наконец, осознает, сколько безысходной тоски в действительности он приобрел в обмен на собственную душу. Предсказанный финал однообразной пьесы.
    - Надо же. - Кролок тихо хмыкнул. Если бы проклятия можно было избежать, просто не глядя в глаза портрету... За последние несколько лет он провел немало часов, пытаясь рассмотреть в глубине колючих льдисто-голубых глаз Эльфриды ответы на незаданные при жизни вопросы. Что в действительности она знала? Был ли способ, пусть самый ничтожный и мерзкий, избегнуть несправедливой кары? И главное, за что, по какой причине их роду и самому Йохану фон Кролоку пал этот жребий? - Дай угадаю, ты все же ослушался и смотрел ей в глаза?
    Да или нет - это ничего бы не изменило. Судьба Герберта была предрешена с рождения, и стоит, пожалуй, только радоваться, что сын сейчас рядом, касается его рук с почтительной нежностью, а не лежит в сырой земле где-нибудь на чужбине, где его даже похоронить не смогли бы с необходимым пиететом. Радоваться, пока солнце не рухнет на землю и не свершится Апокалипсис, наступление которого мертвый бог предрешил еще на заре времен. Тогда воздастся всем - смертным, бессмертным, живым и умершим, и души самых страшных грешников будут выгорать дотла. И особенно - душа сыноубийцы, и крики Герберта, снедаемого адским пламенем, будут терзать его слух. Беспощадная расплата за слабость, эгоизм и жалкую попытку избегнуть гулкого болезненного одиночества ценою души собственного ребенка.
    - Забавно, но ты прав. - Короткий, почти незаметный кивок. - Одно время дед хотел выдать ее замуж и даже подобрал несколько солидных партий, однако Эльфрида наотрез отказывалась. Неслыханная непокорность родителю и женской судьбе. А уже потом, когда пошла слава о ее безумии, стало слишком поздно даже пытаться найти ей супруга. Но... это не так важно, в общем. - Кролок слегка пошевелил пальцами, реагируя на заботу, с которой Герберт касался его кисти, и ненадолго задумался, погрузившись в воспоминания. - Сейчас мне кажется, что ее бесноватость была отчасти напускной. Она что-то знала, чувствовала и стремилась остаться в замке. Может, думала, сумеет предотвратить неизбежное... Или хотя бы понять. Впрочем, я не уверен ни в чем, кроме одного - она видела во мне конец рода фон Кролоков. В детстве я опасался оставаться с ней наедине. Она смотрела на меня и как будто сквозь, в будущее. - "В сегодня. Когда последний шанс на продолжение нашего рода я уничтожил собственными руками". - Сейчас мне жаль, что я мало ее слушал и еще меньше понимал. Отец и дед старались ограничить наше общение, но раз за разом Эльфриде удавалось донести мне одно - я проклят, и я оборву наш род. Будущего у фон Кролоков нет с того момента, как я родился. Потому я...
    "Я был так счастлив, когда ты появился на свет".
    "Я так боялся за тебя".
    "Я был готов к тому, что ты не будешь питать интереса к девушкам, потому что это сохранило бы тебе жизнь".
    Кролок так и не договорил. Ни одно из чувств, которые теперь имели смысл, и от которых он прежде отмахивался как от детского нелепого воспоминания о безумной тетке, он не был готов проговорить вслух и до этой минуты даже не думал, что когда-нибудь придется.

    +2

    19

    http://icons.iconarchive.com/icons/mirella-gabriele/valentine/32/Heart-violet-icon.png
    8 лет Герберта.
    Мой великолепный, величественный, эпичный отец, без тебя этого бы не случилось.

    Вампиры и родовое проклятье — что невероятнее? Каковы были шансы, что оба эти сверхъестественные явления сойдутся вместе и выпадут на долю одной знатной фамилии, которую ее последний представитель и без того воспринимал как абсолютно уникальную? Стрелки часов над камином не двигались, но Герберт чувствовал, будто не прошло еще и полных суток с тех пор, как он считал и то, и другое не более чем страшной легендой. В реальности она оказалась такой уж страшной, как думалось раньше. И не такой уж невозможной, чтобы относиться к этим вещам легкомысленно. Однако в каких бы мрачных красках отец ни рисовал разрушительную власть злого рока над их родом, в первый момент Герберт нисколько не ужаснулся — поверить в семейное проклятье оказалось гораздо труднее, чем в существование кровососущих созданий. Последнему он видел уйму доказательств, пускай и совсем не живых. Одно из них сидело напротив во плоти его отца, торжественно, степенно, грозно, и даже желтые блики от пламени камина не могли сгладить мертвенную бледность, а наоборот лишь подчеркивали хищный блеск в глазах графа и заострившиеся черты его лица. Герберт замечал, что губы отца смыкаются немного не так, как он помнил из юности, и понимал почему - сам чувствовал под верхней губой выступающие зачатки клыков, готовые в любой момент заостриться и пронзить плоть. Трудно не поверить в реальность чудовищ, когда ты и есть одно из них.
    С проклятьем было сложнее. По мрачной задумчивости, которая пролегла морщинками в уголках глаз графа, Герберт видел, что безальтернативность настоящего и предопределенность будущего лежат у него на душе каменной плитой. Казалось, эту тяжесть нельзя было ни облегчить, ни разделить. Чувствуя себя обязанным согласиться со своим отцом и спасителем, Герберт сознательным усилием попытался отыскать в себе ту же тоску и нашел только воздушную, звенящую легкость. Она окрыляла, вибрировала внутри, как крылья стрекозы, и проявилась в озорной полуулыбке в ответ на риторический вопрос отца о портрете Эльфриды: "Конечно! Это же картина, что она мне сделает? Я и темноты в детстве не боялся как следует, ну, кроме случаев, когда мне хотелось, чтобы меня пожалели". Чем больше Герберт думал о своей двоюродной бабке, о ее даре провидения, о будущем, о себе как последней молодой, тонкой и свежей ветке их фамильного древа, тем сильнее ему хотелось возразить графу. Но стоило ли? Не должен ли он теперь принять любое учение короля вампиров после того, как тот даровал ему вечную жизнь и отвел своей властной дланью все его проклятия?   
    Проклятьем было бы никогда не увидеть родного дома.
    Проклятьем было бы умереть после изматывающей болезни.
    Проклятьем было бы думать до последнего вздоха, что отец не любит и не хочет видеть его.
    Если с этой точки зрения посмотреть на события последних минувших лет, которые граф фон Кролок обреченно считал закатом, то их семья была не проклята, а благословлена. Потому что двое, увековечившие ее, смогли вновь встретиться и сесть у очага, как родные люди. Граф фон Кролок не оборвал свой род, а обессмертил его навек. И пользуясь тем, что отец не договорил фразу, Герберт наконец решил свою дилемму и завершил его мысль, почти не задумываясь, не медля, органично и искренне:
    — ...сделал все, чтобы сохранить нашу семью? - В его голосе слышалась неуверенная нотка, но лишь потому, что он не знал, дозволено ли ему заканчивать за отцом предложения. В своих словах у Герберта не было ни малейшего сомнения. Он прекрасно понимал, благодаря кому наслаждается красотой и величием этой ночи, чувствует себя дома, смотрит на любимого отца и остается молодым и сильным. Этот момент, эта семейная идиллия в свете камина, этот задушевный разговор стали возможными, потому что граф фон Кролок так повелел, решился, быть может, отказался от собственных убеждений, которых придерживался при жизни. Герберт поднял глаза от отцовской руки и посмотрел на него со смесью благодарности и мольбы. "Неужели ты не понимаешь, что сделал? Я уже и не думал, что мы когда-нибудь будем сидеть вот так, вместе, как отец с сыном. Разве что-то еще имеет значение?". Вампир в кресле напротив был его семьей большую часть его жизни. Оставался самым главным, самым постоянным человеком, и никакие спутники не мешали этой связи, не переносили полюса притяжения на себя. Вот и сейчас для Герберта существовал лишь его дом, его отец, а все остальные, к кому он мог быть привязан, оказались мертвы. И так может продолжаться годами, десятилетиями и веками, если только граф фон Кролок не найдет этому существенных для себя препятствий. - Или ты уже передумал после того, что я сказал? После того, о чем ты догадывался?
    Герберт беспомощно закусил клыками губу, боясь даже вообразить себе, есть ли безопасный способ "передумать". Отец оторвет ему голову? Это вообще возможно? Вырвет сердце теми же когтями, которые Герберт сейчас аккуратно и заботливо подпиливает? После бала вытолкнет его на солнечный свет? Тогда на балу Герберт должен показать себя во всем своем великолепии... Дабы в очередной раз скрыть свою нервозность, он снова занялся маникюром отца - осторожно, словно мог обжечься, взял другую руку, трепетно полоснул пилочкой по первому ногтю... и на боковой стороне пальца выступили темно-алая капля. Прежде чем подумать, уместно ли это сейчас, Герберт накрыл ранку губами, как если бы сам порезал палец, и поднял на графа виноватый взгляд. Кровь отца и создателя была холодной, горьковато-соленой на вкус, пахла полынью, могильным камнем и болью, но он все равно не смог оторваться и не глотнуть ее, прикрыв глаза.

    +2

    20

    +2

    21

    +2

    22

    +2

    23

    "Можешь плакать, если хочешь, - вспомнились Герберту слова графа, которые прозвучали в голове как искаженное до неузнаваемости эхо, донесшееся оттуда, где началась вторая половина его жизни. Казалось, они никак не могли быть произнесены существом, что шагнуло сейчас ему навстречу. Тем не менее, если напрячь память, в образе отца в тот момент уже просматривалась тень теперешней темной, черствой и равнодушной стати. - Возможно, ты еще не успел полюбить своего нерожденного брата или сестру. Но матушку любил, я знаю". Сам граф тогда, потеряв супругу, не проронил ни одной слезы. Видимо, потому что именно не успел, а то и вообще не умел или не желал проникнуться к ней глубокими чувствами. Двенадцатилетний виконт не всплакнул тоже.
    Новая возможность рыдать от горя представилась Герберту позднее - когда оцепенение от первой в его жизни тяжелой утраты начало спадать, и он сидел на полу перед наглухо запертыми дверями в покои отца, перепачканный в давно запекшейся крови своей первой любви. Вскоре после этого выпал шанс рыдать от злости - он скоропостижно уезжал из Карпат в недружелюбную неизвестность, вроде отправляясь к знаниям и просвещению, но не по своей воле, словно в бессрочную ссылку. Потом - от обиды, когда Герберт получал в ответ на обещания приехать тысячи причин не делать этого, поостеречься, ведь путь так долог и труден, а замок так пуст и уже ничем не способен прельстить молодого человека, вкусившего жизни в европейской столице. Слезы от страха, который фон Кролок испытывал перед поразившей его болезнью, лились скудно, по ночам, в минуты невыносимо горькой жалости к себе. Они были и впредь останутся невидимыми для его отца, ведь вызвавшее их чувство сняло как рукой. Полно. Герберт вылечился от страха, приняв зелье, смешанное из отцовской решимости, вампирского яда и крови, что напитала его силой. И испив это лекарство раз, он уже никогда от него не откажется.
    - Не буду, - ответил Герберт и сморгнул алую пелену. Очередной сокровенный жест, которым отец вновь вверг его в трепет, удержал его от того, чтобы инстинктивно утереть глаза и позволить драгоценной жидкости оставить новые багровые разводы на руках. Зачарованным, полным благоговения взглядом Герберт проследил, как лицо графа отдаляется и язык, только что коснувшийся его щеки, исчезает между двумя клыками. Лишь после этого он достал носовой платок, сложил и бережно провел по скулам. - Ты же меня знаешь.
    Если в этом ангеле смерти действительно осталось что-то от графа фон Кролока, то он помнил, что Герберт мог кружиться в буре эмоций, демонстративно дуться, кричать, бить вещи и кидаться ими, отказываться от еды на почве нервных переживаний, но при этом не был плаксой. Хоть бы эта черта сохранилась в вечности так же, как сохранилась его молодость, и не стерлась под напором чувств, которые по сравнению с человеческими порой казались обостренными до предела, словно вампирские клыки, щекочущие изнутри нижнюю губу. Что еще способно растрогать душу вампира так же глубоко, как проявление отцовской любви и принятия? Каких чувств теперь следовало опасаться?
    - Если я больше не заплачу, она навсегда останется со мной? - спросил Герберт, аристократически поморщился и отмахнулся рукой, как будто извиняясь за осторожный интерес к физиологическим процессам и кровеобмену в вампирском организме, спрятанный за нарочито изящной формулировкой. В действительности ему не хотелось даже на секунду представлять, как выпитая кровь может покидать тело живого мертвеца и может ли. Герберт и думал совсем о другом - как бы никогда больше не расставаться с кровью того, кто не раз приходил к нему на выручку, как бы присвоить ее безвозвратно, сделать частью себя, поглотить не только живительную субстанцию, но и личность. С таким же удовольствием он бы впитал кровь Стефана, но та уже давно была выпита трансильванской почвой близ другого, сейчас еще более заброшенного и пустого замка. Или материнскую кровь, перепачканные которой простыни от него-подростка прятали в пропахших смертью покоях. Кровь любого, кто приносил жертвы ради того, чтобы Герберт оказался там, где сейчас. Например, кровь отца, которая минуту назад сочилась у того из пальца, тоже поддерживала в неупокоенном теле графа жизнь и первоначально когда-то и так была... "Моя. Разве это не прекрасно?" Кровь отца, дарованная при рождении, что когда-то текла в его жилах, вернулась назад своеобразной платой за существование. Осознание, что они с графом, пусть и не равноценно, но обменялись жизненной силой, тронуло Герберта, мягко вывело из благоговейного ступора и снова вернуло в состояние радостного предвкушения.
    - Я не заплачу, отец, - повторил Герберт, вытирая платком оставшиеся потеки с рук и жестом сожаления расправляя манжеты, которые, увы, никак нельзя было очистить от пятен сию минуту. "Потому что так можно испортить выходной костюм, чего не скажешь об обычных слезах". Теперь, когда тревога за жизнь развеялась, можно было подумать и о предстоящем празднике. - Тем более, что меня посетила любопытная идея явиться на бал в белом. Это было бы так торжественно! Что скажешь? Не противоречит тематике?
    Он окинул черное облачение графа с головы до ног, прекрасно осознавая, что будет сильно отличаться от большинства гостей на балу, которое ну никак не может не подражать нынешнему темному антуражу замка. Казалось бы, куда Герберт лезет с цветом, традиционно символизирующим праведность, чистоту и невинность, когда сам он никогда не являлся праведником, уже давно не чист и не невинен, и единственная почитаемая им традиция - ежегодный семейный бал? Хочет ритуально запятнать белые одежды в крови новой жертвы, принесенной для утоления жажды нечисти, в которую он радостно превратился? Отчасти. А еще чтобы одновременно ознаменовать и смерть, облачившись в тона савана, и начало новой жизни с незапятнанного белого листа, и обретение почти священной, почти королевской власти, что Герберт неумолимо ощущал в себе. И разумеется, у него был на примете наряд как раз для этого.

    +2

    24

    "А знаю ли я тебя? Теперь?" Мысль пронеслась и тут же исчезла, но момент был безнадежно отравлен сожалением в смеси с черной тоской. Герберт, каким его помнил отец, уже никогда не вернется. Он скончался на поле боя, не выпуская из рук оружие, принял смерть как герой. Или был тяжело ранен во время сражения и не пережил долгий путь до дома. Или... изгнан в другие, чуждые страны, где подхватил смертельный недуг, а затем скончался в своих покоях сразу после возвращения в родной дом. Герберт умер у него на руках, а то, что возродилось после... им еще предстоит познакомиться. Графу, восставшему после смерти отца, и виконту, возродившемуся в теле сына. За несколько лет, что он не видел солнечного света, Кролок успел заметить, как сильно порой обращение меняет сердца - начиная с самого себя. Он скорбел о них, принявших проклятие как благо, он сожалел об их душах, утерявших бессмертие, променявших вечность в раю на скитание во тьме... или играл в скорбь, ничего всерьез не чувствуя до этого самого момента, когда сознательно, из собственной трусости, обрек сына на тьму? Без капли сожалений он променял бы весь сонм погубленных им душ на одну-единственную, но сделка с вечностью уже заключена. И теперь им обоим, виконту и графу, предстоит расплачиваться каждую ночь, каждый час до того самого момента, как небеса упадут на землю, погребя под собою не успевших спастись. Сколько раз Кролок успеет пожалеть о смерти своего единственного сына, наблюдая в его теле жестокое кровожадное существо? Сколько раз подумает, что такая версия виконта фон Кролока подходит ему нынешнему больше? Потому что настоящий Герберт в ужасе умчался бы прочь, осознав, кем в действительности стал его отец.
    - Нет. - Он медленно покачал головой. - Кровь будет питать тебя час за часом, но скоро щеки твои начнут бледнеть, пальцы терять гибкость, а голод усилится и примется терзать изнутри раньше, чем сейчас тебе кажется. Однажды ты поймешь, что придется отнять еще одну жизнь, чтобы на время унять эту муку. И еще, и еще... Ты будешь помнить их лица, каждого, пока они не смешаются в толпу, не сотрутся временем в одно. Но даже под их молчаливыми осуждающими взорами, под пристальным взглядом выцветших мертвых глаз ты будешь убивать, мой мальчик.
    "Если бы я только мог дать тебе иное бессмертие... Но в моей власти лишь ночь и беспросветный мрак".
    Кролок неслышно вздохнул, не в силах удержаться от горького любования сыном. Сколько радости в нем сейчас, сколько предвкушения, сколько искреннего счастья. Запутавшаяся душа, не осознавшая своей беды, несчастный мальчик, не понимающий, в какую бездну увлек его отец. Чудовище в облике волшебного принца, но зеркала будут до скончания веков стыдливо прятать его внешнюю красоту, не в силах отразить истину, запрятанную внутри.
    Однако Герберт умудрился снова удивить его, прервав тоскливые размышления.
    - В белом?.. Ты серьезно. - Не вопрос, утверждение. Губы Кролока исказила странная улыбка - то ли растерянность, то ли готовность ко всему и смирение, то ли тихая радость. - Впрочем, почему нет. Это будет... - он поискал слово, сделал пальцами в воздухе легкий короткий жест, и наконец добавил: - интересно.
    Именно так. Никто доселе не присутствовал на самом мрачном, самом темном балу из существующих под луной в белых одеяниях. Но так мог сделать Герберт, тот, настоящий, которого всю ночь оплакивал безутешный отец, и это узнавание отозвалось трепетом, болезненном теплом в груди, где-то там, где прежде билось живое человеческое сердце. "Мой мальчик, пусть эти мелочи радуют тебя как можно дольше. И пусть как можно дольше я не увижу в тебе чудовище, которым стал сам куда быстрее, чем ожидал. Дай мне время привыкнуть".
    Привыкнуть, как же. Очередная ложь - себе, мертвому богу, всему заснеженному миру вокруг, до самого горизонта. Кролок не хотел привыкать, куда приятнее снова и снова смаковать экстравагантность виконта, узнавать в нем собственное дитя и пытаться верить в иллюзию, будто не у каждого шагнувшего в бездну чернеет душа. У Герберта - нет, останется светлой, белой, как цвет его одежд на балу.
    - Тебе пора поторопиться, если хочешь сменить наряд. Без зеркал на это требуется чуть больше времени. Куколь... впрочем, нет, не зови его. Белый цвет слишком легко испортить касанием неаккуратных пальцев. Если нужна будет помощь, пошли лучше за мной. Ты... - он поднялся из кресла, мягко потянул сына за собой, взглянул в его глаза - почти четко напротив, - и замер, чувствуя, как оплавляется, тает лед в его собственных, - будешь украшением праздника, Герберт. Как и всегда.

    +2

    25

    "Как именно скоро?" — подумал Герберт, изо всех сил стараясь не пустить в безмолвное сердце тревогу. Сегодня его ждет необычайная, чарующая, торжественная ночь, полная неиспытанных доселе впечатлений. Сегодня состоится его первый сумрачный Бал, где его примут с почестями и не дадут на съеденье голоду, который так мрачно обещает граф. Хоть и весьма хаотично, но Герберт помнил ослепительную вспышку, спутавшую ему сознание при самом первом приступе, и как бы сейчас ни пытался, пока не мог уловить в себе пронзительные ноты такой же отчаянной истерики. Нашлись только жажда новой жизни, желание неизведанного, да голод по восхищению общества. Все эти чувства были привычны тому, кто за короткое смертное существование привык страстно хотеть и через краткое время получать. Находясь в гостеприимных к нему родных пенатах, Герберт преисполнился иррациональной веры, что и его тяга к человеческой крови будет каким-то магическим образом удовлетворена, рано или поздно. Она ведь не страшна, когда кажется, будто умертвить следующую жертву удастся так же легко, как бессловесного и без памяти преданного своему хозяину Тео. Гораздо ужаснее увядание. Картина, которую граф обрисовал парой небрежных мазков, заставила Герберта сжать и разжать пальцы, чтобы проверить, не утратили ли они гибкость, а потом поплыла, словно отражение в кривом зеркале, и превратилась в эпическое полотно, в огромных масштабах показывающее угасание его сил, здоровья и красоты на протяжении долгих месяцев болезни. Да, он готов убивать, лишь бы это больше никогда не повторилось и тело осталось навсегда прекрасным и юным, как отец ранее имел неосторожность его обнадежить. Граф же не допустит, чтобы его единственное дитя вновь стало бледной копией прежнего себя?.. Ведь сам он, как видно, находит способы сохранить и мощь, и стать, и гладкость кожи, и красоту украшенных перстнями длинных пальцев... Дьявол, Герберт же не закончил!
    — Пока я помню только Тео. — Он озвучил очевидное таким тоном, будто речь шла об печеной утке, которую он ел на обед. Голос начал возбужденно подрагивать от спешки, когда виконт вновь осторожно взял руку отца и обратился к своим инструментам. — Но не думаю, что он бы смотрел на меня с укором...
    "Если бы получил от тебя дар вместе со мной". Он не закончил фразу. Давеча граф многозначительно окутал исчезновение Теодора завесой тайны, и Герберт не решался поднять ее даже на чуть-чуть, назвать вещи своими именами и прямо обозначить тот факт, что когти, которые он сейчас торопливо, но старательно подпиливает, скорее всего, поучаствовали в судьбе его первой жертвы. Само отсутствие слуги-вампира, между тем, казалось ему совершенно логичным. Чтобы между ними ни происходило, они принадлежали к разным мирам, и нищему юноше, некогда вынужденному приторговывать телом, не было дороги в касту высших существ. Чего доброго, обретя бессмертие, Теодор начал бы мнить из себя нечто большее, чем верную собачку, которая благоговеет при виде хозяина, и посчитал себя равным ему. Только сейчас Герберт с удовлетворением подумал, что, пожалуй, этого не хотел бы. Как только отцу удалось это предугадать? Не иначе как сам дьявол нашептал графу фон Кролоку на ухо обо всем, что еще таилось в кромешном мраке души его сына.
    — Без меня его жизнь была бы незавидна.
    Герберт не мог и не пытался скрыть самолюбование. В первое время эта игра в добродетель тешила его эго - когда он забрал понравившегося мальчика из публичного дома, дал работу и без особых усилий со своей стороны устроил ему более беспечную жизнь, где интимная близость с мужчиной не всегда недобровольна. О том, что Теодору позднее придется платить милосердием на милосердие, виконт фон Кролок, шутя ставший едва ли не его спасителем, конечно же, не думал, как и о том, возымеет ли этот акт доброй воли вес на страшном судилище. Теперь, как сложится судьба его души, уже никто не узнает. И что думал бы Тео, обретя себя в безвременьи, никто не узнает тоже. Тем легче на сердце, верно? Хотя с чего бы Герберту корить себя за то, что он забрал себе необходимое, чтобы выжить и присутствовать на сегодняшнем священном Балу?
    "Серьезнее некуда". Его загадочную улыбку почти сразу тронула на вид необъяснимая горечь. "Сказать ему, что я хотел, чтобы меня похоронили в этом наряде?.." Пожалуй, лучше потом.
    — Куколь мне все же будет нужен. Ты не мог бы попросить его на его странном языке нагреть воды и набрать ванну?.. Ну, всего десять минут. - "Чтобы я, как и раньше, был украшением этого бала, а то вдруг не буду?" Герберт просиял, всерьез не допуская такого драматичного развития событий. Он подпилил последний коготь на левой руке отца, подчинился его мягкой просьбе подняться и распрямил обе кисти в ладонях перед собой. Маникюр на левой казался не таким тщательным, недополучил внимания из-за вызванных беседой волнений, однако Герберт успокоил себя, что в романтичном сумраке бального зала никто, возможно, не заметит разницы. - Негоже без этого надевать белый костюм.

    +2

    26

    https://icons.iconarchive.com/icons/mirella-gabriele/valentine/48/Heart-black-icon.png
    В голосе Герберта не было страха, тревожности, неприятного предвкушения - ни малейшего намека на то, что он хоть на йоту понимал, что его ждет. Вечность всматривалась в него затянутыми бельмами глазами, слепыми и беспощадными, но молодой виконт будто вовсе этого не чуял, едва ли не с равнодушием упоминая того, чья жизнь текла в его венах. Того, кто еще пару дней назад жил, дышал, заботился, даже любил, возможно... Или вся суть в том, что первая жертва, к которой был равнодушен при жизни, не способна убить твое сердце? Кролоку подумать бы об этом прежде, чем являться чудовищем под очи Магдалены, но вышло как вышло. И вся его сверхъестественная, неестественная, противоестественная сущность не в силах бороться с тем, что уже поглотило время. Неужели у Герберта будет иначе? Неужели вообще может быть иначе?..
    Призрак Тео, которого граф держал в своей памяти, казалось, уже перестал тревожить Герберта. Вероятно, даже и не начинал. Или виконт лжет, оберегая хрупкое внутреннее равновесие отца? Нет, эта мысль показалась совсем глупой - сколь много ни разделяло их двоих, отец оставался отцом и не успел еще состариться в глазах сына. А оттого и природное ощущение взрослости, растущее в людях, пока те наблюдают, как угасают их родители, могло не успеть полноценно народиться в его душе.
    - Без тебя и его смерть была бы незавидна, - с легкой и в то же время горькой усмешкой проговорил Кролок, невольно ловя себя на том, что это истинная правда. Как много людей в мире получают шанс умереть не от болезни, старости, чужого ножа или стрелы? Как много имеют право на то, чтобы их кровь послужила кому-то еще, а не просто впиталась в землю или ткань, не высохла на каменном или деревянном настиле? Не оказалась размыта бесцельно водой, в конце концов? Тео мог бы гордиться. Но не будет.
    Было что-то еще в отношениях Герберта и Тео, о чем граф мог лишь догадываться. Что-то скрытое за поверхностью, за канувшей в безвременье непрочной связью, за равнодушием и самодовольством молодого виконта, который едва ли вообще добрался бы до родового гнезда без помощи верного спутника. Тео в буквальном смысле спас его и сделал это дважды. Идеальный компаньон, без всякой иронии. Ну ладно, с крохотной ее долей. Но, пожалуй, все это уже потеряло всякую важность в тот момент, когда Тео бессильно обмяк, отдавая самое себя в пользу господина, который распорядился его телом и душой, и был при этом в своем праве.
    - Конечно. Все, что захочешь, мой мальчик. - Подумать было проще, чем сказать. Как долго графу привыкать к этому снова? Герберт его единственный ребенок, однако потерь и принятий, через которые Кролоку пришлось пройти, хватило бы на троих. Сухая ветвь великого рода легко покачивалась под бескрайним черным небом, усыпанном звездами. - Спасибо.
    Ногти смотрелись... пожалуй, и правда лучше, чем прежде. Кролок не слишком обращал на это внимание; по большому счету, ему и сейчас было все равно, как именно выглядят его руки, но забота Герберта была приятна. Она грела что-то глубоко внутри, где уже давно не было и намека на тепло, где все было выжжено утренним солнцем, а после заморожено и оставлено памятной пустошью болезненного одиночества. Граф фон Кролок, в чьей жизни было многое, в чьей смерти не осталось ничего, снова обретал что-то подобное смыслу существования. Не в полной мере, не так, как любой отец, рассчитывающий на продолжение рода, - нет, Кролок не обольщался и более не смел надеяться, - но все же. Пока отпрыск жив хоть в каком-нибудь из смыслов, пока его существование не превратилось лишь в болезненное воспоминание, родитель не в силах шагнуть в вечность и замкнуть на себе дремлющую во тьме Вселенную.

    Граф перешагнул порог ванной комнаты спустя приблизительно полчаса, и целомудренно отвел глаза лишь усилием воли, а вовсе не движимый истинным смущением. Его сын - взрослый мужчина, но для родителя он навсегда останется ребенком. Даже спустя сотни лет.
    - Зачем ты вез сюда белое одеяние, Герберт? - Голос графа звучал тихо, глухо, будто уже предчувствуя ответ. Будто этот ответ всерьез что-то значил. Будто... это не было лишь случайностью. Ведь не было?..

    +2

    27

    "Мой дорогой отец,
    Я много месяцев не писал тебе, поскольку разум мой был охвачен гневом за твое холодное равнодушие. Мое прошлое письмо справедливо могло показаться тебе чересчур злым и обвиняющим, в чем я сейчас глубоко раскаиваюсь. Должен признать, что мной всецело овладели чувства, которые моя эмоциональная от природы натура не сумела сдержать. Теперь же я прошу тебя о снисхождении, потому как не сообщил тебе о причинах своих треволнений.
    Дни мои сочтены, и я уже не чаю увидеться с тобой когда-нибудь вновь. Опасная болезнь поразила меня, от которой ни один врач не нашел средства..."

    Не слишком ли высокопарный слог для того, кто перепробовал всевозможные французские лечения, вплоть до кровопускания? Не лучше ли было написать открыто, что на душе? "Я умираю. Прокляни меня или приди". К чему марать напрасно бумагу, если адресат уже шесть лет глух к сыновьим чувствам и порой даже не вызывает желания их проявлять? Очевидно, человек, написавший это, решил стучаться в закрытую дверь до конца. Вампир же сейчас читал о его терзаниях с отстраненной горечью, немного свысока и желая сказать этой тоскующей по дому душе, что скоро ее боль прекратится.
    Стоя перед раскрытым сундуком на одном колене, Герберт развернул послание и обмахнулся им, словно чтобы прогнать последнюю краску смущения, которая больше не тронет ни его лицо, ни сердце. Его моментально овеяло ароматом французской лаванды и пачулей, призванным сохранить свежесть вещей в багаже. Герберт поднялся на ноги, расправил страницу в пальцах и задумчиво прошелся с ней по комнате, продолжая читать: "Я уже не прошу у тебя ни жалости, ни любви..."
    "Как это не прошу?! Надо было просить, надо было требовать!"

    "...Я лишь хочу, чтобы, когда настанет мой час, ты выполнил последнюю волю своего покинутого сына. Если ты не находишь в себе достаточной любви, чтобы приехать, то распорядись доставить мое тело в наш замок и захоронить в фамильном склепе, как я того заслуживаю по праву рождения. Одежду для погребения предоставит тебе мой камердинер..."

    Герберт помнил, в каком отчаянии выводил на бумаге эти строки. Помнил, что писать отцу в тот день его как раз и подтолкнула доставка давно заказанного костюма, уже едва ли нужного, уже едва ли способного утолить его жажду сиять, покорять сердца и красоваться. Помнил конкретное слово, после которого его перо на миг повисло над листом, и как следующие буквы обрели почти прежнюю аккуратность, присущую его витиеватому почерку. Именно в тот момент он принял решение. Казалось бы, необходимость завершать письмо, подбирать слова, которые тронули бы графа, пропала, однако Герберт окончил фразу, снабдил свои распоряжения о похоронах подробным описанием своего внешнего вида в гробу и завершил свою мольбу с новой строки коротко и без изысков: "Довольно этой ссылки. Я очень хочу домой". Не успели просохнуть чернила, как он уже давал Теодору инструкции по подготовке к отъезду в Карпаты, чтобы самому стать либо живым, либо мертвым известием о своей печальной судьбе. А письмо было бережно вложено в складки погребального наряда, о чем ведали только двое - молодой слуга и вампир. Последний мог сейчас поднести это сумбурное выражение последней воли к свече и навсегда стереть первоначальный смысл одеяния, которое он выбрал для своего первого темного Бала. Вместо этого Герберт сложил лист в несколько раз, убрал в сторону, а когда одел в костюм манекен и как мог разгладил образовавшиеся при перевозке складки, вложил в карман, словно носовой платок. Огонь подождет. Вода, напротив, ждать не может.
    Герберт скинул одежду на кресло в углу комнаты, влил в приготовленную ванну несколько капель эфирного масла и погрузился следом. Лишь в момент, когда вода покрыла его плечи, он понял, как сильно его обновленное тело ждало чистоты, как будто болезнь все же оставила на нем какой-то налет тлена. Блаженно втянув носом аромат душистого мыла, он не отказал себе в удовольствии освежить и волосы - медленно, чтобы не забрызгать пол, полил на них из ковша. За этим занятием Герберта и застал отец.
    - Потому что я еще не надевал его ни разу, - ответил он с нарочито светлой беспечностью. Появление графа не воспринималось как вторжение, они и раньше нередко беседовали за банными процедурами, и голос Герберта звучал как ни в чем не бывало. Он бросил на отца короткий осторожный взгляд, будто проверяя, выглядит ли эта сцена хоть немного как те сюжеты повседневной жизни, что происходили с ними прежде. Неуловимый призрак прошлого витал между ними, однако Герберт не припоминал, чтобы когда-либо предметом этих доверительных разговоров бывали приготовления к его похоронам. Не хотелось разрушать этой темой идиллию и теперь. Не хотелось разбавлять тонкий запах мыльной пены затхлостью бесед о смерти. Не хотелось больше думать о праздничном наряде как о последнем развлечении на его пути. - Я много вложил в этот костюм. Долго выбирал ткань, отделку, пуговицы. У портных не хватало то одного, то другого. В конце концов они привезли его, когда я был уже тяжело болен и не выходил в свет, представляешь? Жаль, если эти старания пойдут прахом. Я и так оставил на чужбине уйму хороших вещей.
    "Ведь вещи нельзя взять с собой в могилу, куда я изначально собирался, когда вернулся сюда".

    +2


    Вы здесь » Musicalspace » Фандомные игры » Die Zeit der grossen Lügen ist vorbei


    Рейтинг форумов | Создать форум бесплатно