Зима в Трансильванских горах нередко выдавалась снежной и суровой, но и ей неизменно приходил конец. Во второй половине февраля ночами завывал ветер, а в ясные дни припекало солнце, да так, что снег успевал стаивать в открытых местах — до следующей метели, означавшей, что уходить белая красавица не желает, как и отдавать насиженные места в руки весны-товарки. В воздухе пахло свежестью, птицы верещали, готовясь в скором времени вить гнезда, а люди изо всех сил приветствовали тепло и гнали прочь холодные дни и ночи, чтобы встретиться с ними год спустя снова и вступить в очередной виток сезонов, в очередной год. Будь у них какое действенное средство приблизить весну, они наверняка им воспользовались бы, а так — лишь молились усерднее да празднования устраивали, символически прогоняя зиму и приветствуя ее сменщицу.
Граф Йохан фон Кролок к подобным развлечениям относился стоически: смысла в них особого не видел, кроме разве что поддержания людского духа, но год из года присутствовал, дабы не рождать слухов среди крестьян, что мол господин у них хмурый невежда, с таким не дай Боже дождешься вечной зимы. Если народу так спокойнее (а некоторые всерьез верили, что без подобных ритуалов весна не наступит — к счастью, не столь многие), то почему бы не явить себя, не показать свою близость к тем, кто живет на твоей земле. Не проявить заботу о душах, что находятся под твоей властью, в конце концов.
Вот только плясать графа наравне со всеми остальными едва ли кто заставит.
Он стоял чуть в стороне от празднования, слушая деревенского старейшину — тот рассказывал последние новости, иногда повышая голос, чтобы перекрикивать особенно громкие трели разыгравшихся музыкантов. Одетый в достаточно простую, но очень качественно отделанную куртку на меху, перехвативший длинные прямые волосы сзади лентой, фон Кролок выбивался разве что ростом, будучи на голову выше любого из присутствующих. И к лучшему — вычурно отделанным камзолам и украшениям здесь было не место.
Ярмарочное веселье разливалось над небольшой площадью, раскрасневшиеся люди плясали, смеялись, налегали на пряники и пиво, сваренное из прошлогодних запасов и теперь щедро разливаемое в жадно подставленные деревянные кружки. Взгляд Йохана скользил по толпе, выхватывая то одну, то другую красотку, нацепившую нарядный цветастый платок поверх теплого тулупа. Нет, он никого не искал... Разумеется, не искал. Просто отвык за долгую зиму от этой праздной яркости и теперь отдыхал на ней взглядом. И в этом убедить себя было просто. Куда проще, чем действительно не смотреть на Хелен Энгельманн, которая то и дело мелькала среди танцующих под руку с каким-то бравым молодцем.
Какой удивительный контраст с балом в замке. Там плавная музыка, вычурные фигуры, грациозность в каждом движении, не удержать которую было бы позором, а здесь — отведи душу, скачи кто во что горазд, кричи и смейся, не сдерживай себя. Чужой, шумный, слишком пестрый и открытый мир, где Хелен наверняка чувствует себя намного свободнее и естественнее. Неудивительно. Это он, Йохан, выдернул ее отсюда и ввел на одну ночь в свою, привычную ему реальность. А душа ее всегда была здесь, настоящая она — здесь.
— ...я говорю, отведайте настойки моей жинки, ваше сиятельство! — громче повторил старейшина, едва ли не подпрыгивая, чтобы дотянуться голосом до слуха графа, по всей видимости, отвлекшегося на музыку. Так и было что послушать — балалаечники, завернувшие из соседнего города проездом, оказались настоящими виртуозами и играли без устали, только подливай им. У себя в замке-то он такого не услышит. — Там, в начале ярмарочных рядов. На бруснике, вкус просто сшибает с ног. И пряник возьмите медовый, Донка моя так и мечтала, что вы придете да попробуете. Счастлива будет до самого лета!
Пообещав отведать и того, и другого, Йохан, наконец, двинулся к столам, щедро уставленным яствами. Стараясь не пересечься с танцующими, он обошел площадь по краю и потерял Хелен из виду. И, вероятно, к счастью.

Настойки Йохан сделал несколько глотков, похвалил и отказался, чувствуя под мягкостью вкуса притаившийся опасный хмель, а вот пряника попробовать не успел. И откуда появилась Хелен, державшая аж три кружки пива, не заметил. Просто в один миг он задумчиво и слегка растерянно, находясь мыслями далеко от ярмарки со всеми ее яствами, шел между торгующих и развлекающихся, а в следующий ему в нос ударил кислый запах, идущий от его собственной одежды. Дорогая качественная ткань куртки обычно достойно выдерживала морось и снег, но перед деревенским пивом не устояла — промокла почти сразу до подкладки, а, может, и глубже. Йохан не чувствовал влаги на прилегавшей к телу сорочке, но, возможно, это был лишь вопрос времени. В любом случае, он не собирался разгуливать по площади, источая кислый запах пива — прежде всего потому, что это было неприятно ему самому.
Остановив взгляд на Хелен, он терялся между раздражением и строгостью, которых она, без сомнения, заслуживала, и каким-то нечаянным удовлетворением, что вновь похитил все ее внимание целиком. Наверняка в этот момент она напрочь позабыла, куда шла, кому несла пиво, и того бравого паренька, с которым отплясывала некоторое время назад, пока граф слушал старейшину. "Не заметила", — надо же! Йохан выделялся на этом празднике и одеждой, и ростом, и почти все присутствовавшие, возле которых он оказывался, так или иначе отдавали ему дань уважения — кто поклоном, кто взглядом, кто просто отступая с его пути и давая дорогу. Вежливыми приветствиями, подношениями, пожеланиями теплой весны и незасушливого лета, хорошего урожая. И лишь она — "не заметила". Несколько запоздало Йохан понял, что уязвлен. Не так чтобы сильно, но... но. Нет, он, безусловно, хотел, чтобы дочка резчика выбросила его из головы и зажила обычной жизнью, хотел остаться в ее воспоминаниях светлым праздником, а в своих — добрым волшебником, подарившем простушке сказку. Но были ли те воспоминания, или Хелен, без тени сомнений позабыв недавний рождественский бал, теперь готова с той же самоотдачей скакать на грубо сколоченных деревянных подмостках, будто не было ни праздника в замке, ни случайной встречи на озере?
— Что можно с этим сделать? — не Йохан, граф фон Кролок. Прямой взгляд с ноткой обвинения, брезгливый изящный жест кисти к пятну на куртке, не прикоснувшись. Не гнев напрямую, но скрытый, притаившийся, тихо клокочущий глубоко внутри как в жерле вулкана — искоркой, которая может разгореться в опасное пламя.
— Ваше сиятельство, — одна из кумушек кинулась к нему, в глаза заглянула снизу подобострастно. — Давайте в избу вас отведу да застираю, на печи подсушу все, любо-дорого смотреть будет, лучше меня прачки здесь не сыскать...
Она попыталась дотронуться до мокрого пятна на куртке и осеклась, замолчала, когда граф вскинул пальцы, воспрепятствовав. Идти в ее избу ему совсем не хотелось, как и принимать прислуживания, как и... в общем-то, ехать в замок, оставив Хелен Энгельманн жить привычной жизнью. То ли настойка оказалась коварнее и подменила правильное "должен" на опасное "хочу", то ли не заметившая его дочка резчика и впрямь задела за живое, но граф беззастенчиво распорядился, смерив наполовину пустые кружки в руках девушки и снова переведя взгляд на нее, смущенную, напуганную, прелестно-раскрасневшуюся:
— Нет. Пусть виновница позаботится.
В его непроницаемых холодных глазах нельзя было прочитать абсолютно ничего. Справедливый гнев или снисходительная насмешка с равной вероятностью могли прятаться за обманчиво-прозрачным голубым льдом. Но в действительности, помимо их странной смеси, Йохан чувствовал удовлетворение победителя, которому позволено распоряжаться жизнью Хелен в этот день. И хмельную подловатую радость, что ее кавалеру придется подождать.

Почему Йохану захотелось улыбнуться, когда Хелен подняла глаза и невольно окунула его в озерцо непролитых слез?
Он сдержался, губы дрогнули, но отчего — едва ли можно было сказать со стороны. С гораздо более высокой степенью вероятности, чем улыбка, на губах его мог появиться брезгливый изгиб, или они могли разомкнуться и неприязненно уронить пару слов, после которых дочка резчика по дереву точно расплакалась бы и надежда, появившаяся в ее взгляде, утонула в слезах.
Ее заверения уже не имели значения — раздражение Йохана притухло, пригасилось, сникло, хоть и не прошло окончательно, да и не могло бы. Он со смесью любопытства и отвращения наблюдал за своей странной радостью от того, что снова нарушил привычный уклад жизни обычной девушки, в чьи каждодневные обязанности вовсе не входит обслуживание графских прихотей. В какой момент он сделался извращенцем, которого заставляет улыбаться чужая боль? Всегда им был или склонность проснулась лишь на пороге старости? Впрочем, и здесь он лукавил, нисколько не заблуждаясь относительно себя.
— Уж постарайся. — Сдержав неуместную улыбку, Йохан не стал удерживать недовольство в голосе и двинулся следом за девушкой.
Что осталось за его спиной, как долго кумушки будут ахать и обсасывать кости непутевой дочке Энгельманна, продолжится ли праздник с тем же размахом или слегка притихнет, будто бы виноватый за испачканную одежду своего хозяина, его не интересовало.
Немного пригнувшись, чтобы не приложиться головой о притолоку, Йохан ступил в избу и с долей интереса бросил взгляд вокруг. Он уже бывал под этой крышей, но в другом помещении — в лавке, полной резных фигурок, утвари, ставен и прочих полезных и не слишком поделок, вырезанных из крепких трансильванских деревьев. А здесь они, по всей видимости, жили. Девушка и отец... а мать? Он не помнил, говорила ли она что-то про мать, да и в целом эта мысль не всколыхнула особого любопытства. Взгляд скользнул по лежанке недалеко от двери, по паре стульев и бесхитростных табуреток, по тяжелому столу, который наверняка мог бы собрать за обедом большую семью, но здесь наверняка не использовался в полной мере.
Печь и правда была натоплена — за время, проведенное Энгельманнами на празднике, холод не успел отвоевать их избу, и Йохан принялся расшнуровывать плащ. Молча, неторопливо, едва глядя на Хелен и невольно наслаждаясь ее попытками похлопотать, позаботиться, загладить свою несомненную вину. Граф снял плащ с плеч и, не найдя (да, признаться, и не особенно выискивая) лучшего места, перекинул его через спинку ближайшего стула, который тут же исчез под тяжелым зимним одеянием, подбитым мехом. Пятно на куртке источало кислый запах пива — в помещении это было заметнее, — и Йохан неприязненно поморщился, не собираясь прощать Хелен вот так, сходу, поигрывая своим раздражением, ее прелестной виноватостью и ощущением извращенного удовлетворения.
— Не стоит, сорочка не промокла, — остановил он девушку, кажется, по одному его слову готовую броситься к вещам отца. — Могло быть и хуже. Например, провалиться под лед на том озере. Мой сын слишком рано превратился бы тогда из виконта в графа...
Он расстегнул и снял куртку, бросил ее небрежно на лежанку, затем проделал то же самое с промокшим дублетом и остался в одной сорочке. Та пострадала совсем немного — над поясом была лишь слегка влажная, незаметная отметина, которая почти не пахла. Но Йохан брезгливо стянул и сорочку тоже, обнажив торс и рассыпав по плечам и спине волосы, прежде аккуратно завязанные в хвост. Темно-синяя лента слегка сползла, нарушая порядок. А граф, ничуть не смущаясь собственной наготы (хотя, быть может, стоило бы — несмотря на неплохую физическую форму в целом, возраст с каждым годом отвоевывал свое), протянул Хелен сорочку из тонкой дорогой ткани, подобных которым она, возможно, никогда не держала в руках.
— Все-таки промокла.
И в тот же миг тяжелый плащ с тихим шорохом сполз со стула на пол, укрывая драгоценным мехом грубые деревянные доски.

Ее замешательство было сладким как мед. Йохан вкушал его с тем постыдным удовольствием, которое чувствует грешник, упивающийся запретным. Сколько молитв, просьб и благодарностей было вознесено Господу, чтобы найти волю преступить Его закон? Не чрезмерно, не ныряя в грех с головой, но достаточно, чтобы чувствовать удовлетворение там, где следует печалиться, чтобы злорадствовать, когда нужно бы проявить милосердие, и наслаждаться своим падением. Человек создан порочным, задуман Творцом как существо, склонное к низменному, однако при этом стремящееся к возвышенному, и Йохан фон Кролок сейчас как никогда чувствовал себя подвластным Его замыслу.
Он дважды мысленно и наяву простился с Хелен Энгельманн, и дважды она возвратилась, удивляя, раздражая, будоража его, не позволяя ему окончательно застыть каменным идолом, замумифицироваться под действием приближающейся старости. Как будто специально находила, подгадывала моменты, прямодушная и коварная, двигаясь к своей легко понятной цели. Не заметила его на празднике, серьезно? Он будто балансировал на грани, веря ей и не веря одновременно, и оправдывал этим свою постыдную радость. Смутить невинную девушку — разве не должны были эти дешевые удовольствия остаться в бездумной юности? Разве не об этой самой юности грезит Йохан, не желая стареть?
Он не двинулся с места, лишь не сводил с нее глаз, не мигая. Она покраснела, заметалась, смущенная его видом и его недвижной статью, а он не сделал ничего, чтобы смягчить, разрядить, успокоить. Тихая злость на ее неловкость, постыдная радость и неявная мстительность руководили им, вынуждая Хелен выискивать выходы из сложившейся ситуации, пока граф и властитель прятал за внешней невозмутимостью мелкие грешки, о которых она ни за что не догадалась бы. Никто бы не догадался.
Бледная улыбка наметилась в уголке его губ, когда Хелен неловко потянула плащ, запнулась и упала. Благородство натуры, которое он долгое время считал своей добродетелью, которое взращивали в нем с детства и активно приписывали в разговорах, сейчас казалось ему эфемерным и ненастоящим. Граф Йохан фон Кролок был во власти низменных и грешных чувств — гораздо более низменных, чем просто желание взять эту девушку здесь и сейчас, пока она находилась в его власти, — и ничего не собирался с этим делать.
Все нарушили ее слезы.
Они будто переломили что-то внутри Йохана, хотя он считал себя равнодушным к женским слезам. Редко когда им удавалось вызвать у него что-то кроме легкого раздражения, — бледный молчаливый призрак Элеоноры за его плечом не позволил бы солгать. Его лицо дрогнуло, будто сбрасывая маску холодного равнодушия, становясь более человечным, а злая радость, подпитываемая замешательством и растерянностью Хелен, улеглась, оставив едва заметный след, но не более.
Йохан присел рядом с девушкой и потянул плащ на себя.
— Это всего лишь вещь, — проговорил он негромко. — Ничего страшного не случилось, Хелен.
Протянув руку, он ласково коснулся ее волос, успокаивая. Наверное, стоило делать это по-отечески, но не выходило. Разум его четко осознавал, что дочка Энгельманна — почти ровесница его сына, но тело реагировало совсем иначе, пусть даже сам Йохан не осознавал этого вполне до того самого момента, пока Хелен не подняла голову и не окунула его в отчаянный, преломленный слезами взгляд. Желание поцеловать ее — такую, заплаканную и растерянную, с соленым привкусом на губах, — всколыхнулось, воспряло, подпитываемое воспоминанием, и Йохан даже сделал движение навстречу, но осадил себя.
— Полно. Я не сержусь.

Ему лучше... что? Подняться, одеться и уйти из этого дома. И больше не ездить сюда, отговариваясь важными делами. Сделать, возможно, заказ у резчика, чтобы поддержать ее семью. Быть холодным неприступным хозяином. Отпустить уже ее, эту девочку, у которой впереди нехитрая жизнь селянки — с работящим, иногда выпивающим мужем, с кучей детишек, бесконечной круговертью быта, с понятным деревенским счастьем. Ее не осудят, не предадут анафеме, она не потеряет себя и одарит горячей любовью и прелестями молодого тела какого-нибудь паренька из тех, что сейчас наверняка вьются вокруг, хотя бы того, с кем плясала на празднике. Так правильно.
Или наоборот — задавить дело ее отца, исподволь повелев не делать у него никаких заказов. Чтобы, спустя недолгое время, он отправился бы дальше в поисках тех мест, где сможет заработать на хлеб и воду для себя и красавицы-дочери. И дальнейшее уже не забота Йохана фон Кролока, что бы ни случилось. Так тоже правильно.
Неправильно — презрев все доводы разума, презрев понимание и присущее аристократу благородство, воспользоваться ее растерянностью, своей низменной слабостью, их общим (он ведь не ошибся? нет-нет) желанием. Ступить на неявный, шаткий порочный путь, ведущий во тьму. Отмолит ли граф свой грех или по праву рождения он спасен заранее, представитель Господа на своей земле, могущий творить, миловать и наказывать по своему разумению? В какой момент слабость становится подлостью? Когда человек становится пешкой, безраздельно подчиняющейся тому, кто сильнее? Сколько можно задавать себе вопросы, на которые граф не собирается отвечать?
Неправильно и неправедно. Главное — отдавать себе в этом полный отчет, как будто знание убережет от греха, от слабости, от низости, от всех тех несовершенств, которые скрываются за холодным непроницаемым фасадом. Вызов его равнодушию, искушение его целомудрию. Девушка, на которую он и взглянуть должен был бы лишь вскользь. Какая удивительная ирония.
Йохан потянулся вперед, не отвечая, не сдерживая себя боле, и коснулся губами ее рта. Казалось, над их головами снова должна была разверзнуться бездна — ввысь, к звездам, в бесконечность, как тогда, на смотровой площадке замка. Казалось, весь мир снова должен исчезнуть и осыпаться крошкой где-то там, за пределами понимания и разумения. Или убраться в тень, ожидая, пока до него снова будет кому-то дело. Нет. Иллюзии не получилось — Йохан все осознавал ясно и четко, реальность ненавязчиво доносилась далекими звуками разухабистой деревенской музыки и взрывами смеха, пахла чужим домом и углем, какой-то похлебкой и свечным воском. Высокое весеннее небо, бледное и почти чистое, обманчиво обещало скорое тепло. А граф фон Кролок, вдовец и в недалеком будущем старик, целовал юную деву, ровесницу его возмужавшего сына, целовал с нежностью и вкусом, но не теряя головы. Почти не теряя.
Он хотел этого, хотел ее и полностью это осознавал, с мягкой настойчивостью касаясь пальцами ее затылка, чтобы не позволить ей отстраниться. Выпустил плащ, аккуратно стиснул руку Хелен чуть выше локтя — будь здесь, не уходи, это твоя обязанность выполнять то, что хочет граф фон Кролок, правитель и хозяин — этих земель, твоей души и жизни. Твоего тела. Всего лишь поцелуй... ничего больше. Йохан не терял самообладания, почти ненавязчиво увлекая девушку в пучину — его опыта с лихвой хватало, чтобы добиться своего не напором, но лаской и нежностью, чтобы голова кружилась, а мысли путались. Он надеялся, что еще не растерял этого, несмотря на одинокие ночи бала в последние годы, несмотря на редкие приключения плоти, несмотря на то, что не слишком часто старался именно доставить удовольствие, больше заботясь о получении.
Чудесная, милая, светлая девушка. Он дал ей сказку, возомнил себя волшебником... и, кажется, слегка запутался сам. Желание пленяло его, несмотря на трезвый разум и полное понимание происходящего.
Йохан замер, чувственно стиснув нежный бутон ее нижней губы, и затем отстранился, разрывая касание. Посмотрел на нее прямо, почти не пряча вожделения, прикрытого тонким ледяным стеклом привычной невозмутимости, и отвел взгляд. Снова потянул на себя плащ, отчасти подбирая его с пола, отчасти отбирая у Хелен — с чувственной нежностью коснулся подушечками пальцев тыльной стороной ее ладони, — выпрямился и накинул на себя плащ, скрывая разрывающие его тело мужественность и немощь.
— Хелен, приведи мою одежду в порядок. Пожалуйста.
Он больше не смотрел на нее, повинуясь ее ли скромности, удерживая своих ли демонов. Сделал пару шагов к столу и взял в руки оставленную там фигурку — деревянную лошадку, чем-то похожую на Унмара. Сморгнул, почувствовав, что замер и смотрит куда-то сквозь игрушку — в реальность, где неслучившееся произошло, и граф фон Кролок позволил себе гораздо больше, чем сейчас. Господи, прости сына твоего, ведь плоть слаба и подвластна искушениям.