Весна в Берри пахла свежестью и сиренью, хотя для нее было немного рано. А может все дело в чувстве свободы, что кровь собой наполняла и делала мир вокруг ярче, а чувства - более четкими. Казалось, можно взлететь к голубым небесам, распевая во все горло песенки, но увы, Анна знала только молебные гимны и старую балладу, которую напевала цветочница под стенами Тамплемарского монастыря.

Серое здание, лишенное и тени радости, все еще снилось Анне в кошмарах. Снилась проклятущая настоятельница, почти что каждую ночь обманом запиравшую девушку в подвалах монастыря, где холод продирал до костей, а крысы грозились обгрызть пальцы. Анна со всхлипом просыпалась на узкой койке своей комнаты, долго думала, вспоминала, соскакивала на пол, босиком пробираясь к комнате, в которой спал Рене. Но так и не решалась войти, хотя пару раз ей мерещились молитвы за тонкой преградой, полусонные, речитативные, тоскливые. Словно бы он жалел о том, что ушел из монастыря, спасая девчонку, которую теперь сестрой называл, а мог бы называть женой, стоило ему только захотеть. Но Бог стоял меж ними, а у Анны уже веры не хватало, убитой стараниями монашек, которым та верить отказывалась, но накладывала их на всех служителей всевышнего.
Кроме Рене.

Очередная ночь пахла чем-то, похожи на ландыши, а сад домик священника полнился пением сверчков, выбравшихся пораньше на тепло. Анна засыпала с мыслями о том, что посадит гиацинты под окнами их общего с Рене дома, как только он решится на свадьбу. А проснулась в холодном поту, невзирая на тепло, льнущее к ней, обернутой тонкой рубашкой, сквозь открытое окно. Анна сдавленно вскрикивает, садится на смятой постели, сердце колотится так, что вот-вот выломает тонкую клеть ребер. Девушка прижимает ладонь к груди, в стремлении унять это чувство, закрывает глаза, чтобы не видеть сизые тени по углам, из которых вот-вот вынырнет со своим злобным окриком аббатиса, приказом свяжет Анну и потащит за косы обратно в прошлое. Кос, впрочем, не было. В своем воспитании мать-настоятельница придерживалась жестких мер, не брезгуя и ножницами, которыми лично срезала косы, лишив послушницу красивой волны непокорных волос.

Слезы наворачиваются на глаза. Почему, ну почему счастье должно даваться сквозь испытания? Чтобы ценить крепче? Но Анна ценит и так! Был бы только Рене к ней поласковее, а то словно бы боится, почти не целуя с того времени, как покинули они дом его брата. Палач слов не выбирал, Анне он не доверял, но та не нашла сил в себе объяснить ему, что не было у нее выбора, иначе умерла бы в той жизни. Вместо того молчала, прячась за украденным темным плащом, в котором и продолжала путь до самого Берри. У них с Рене была одна лошадь на двоих: иногда аббат шел, держа ее под-уздцы, оставляя Анну в седле, но чаще все же сидел позади девушки, прижимая ту, и Анна чувствовала его горячее тело сквозь грубую ткань холщовой сутаны.

Она проводит ладонями по лицу. И снова соскакивает с кровати, проделывая все тот же путь по маленькому домику, в окнах которого темным призраком отпечатывается крыша церкви на едва светлеющем небе. Анна не понимает, Анна боится, влекомая этими чувствами ко все той же двери, на самом пороге у которой ее кроет уже иным чувством - желанием получить тепло объятий, ощутить вкус поцелуев. Кладет ладони на дверь, открывая ее, делает нерешительный шаг. Лунный свет, уже меркнущий, неправильными пятнами ложится на пол, одно из них подкрадывается к самым босым ногам, и Анна в нерешительности стоит, ступить или перешагнуть. А потом взгляд ложится на лицо Рене, спящего Рене. Только во сне безмятежность разглаживает редкие, но глубокие морщинки мученика, что волей судьбы и юной девушки оторван от веры и места, где у него все было. По большому счету, прознай кто о них, и каждому несдобровать, еще вопрос, кого накажут сильнее.
Дыхание перехватывает странной болью, и Анна делает шаг, еще один, присаживается у кровати, протягивает руку. Мимолетное невесомое касание пальцев очерчивает овал лица, и в миг хочется, чтобы открыл глаза, чтобы утонуть в их зелени, слово в омуте тенистых рек. Но нет, пусть лучше спит, а то снова отпрянет, заставив ощутить себя прокаженной. Таких Анна видела в Тамплемарском монастыре, где настоятельница заставляла ее помогать в монастырской больнице. Прокаженные пугали ее, хотя она и понимала, что они несчастные существа, достойные сочувствия и помощи, а все равно... ненавидела неистово все то, что ее делать заставляла аббатиса. Благо, теперь она далеко от этого всего. И не вернется. Нет, нет, Анна что угодно сделает, но не вернется: даже убьет, наверное.

Анна словно скользит по комнате, легко ныряя на такую же узкую кровать, как и в ее комнате, разве что менее комфортную. Но не важно, главное, что тут рядом совсем, что дыхание Рене сливается с ее собственным, а после Анна пристраивает голову на его плече.
И никак не может решить, чего хочет больше, чтобы он проснулся, чтобы он спал дальше.

Анна помнила, как впервые увидела Рене: в тусклом свете свечей переливалась вера, льнущая к высоким сводам домашнего монастырского храма, куда уносились шаги, легкие и тяжелые. А по проходу шел он, такой красивый, как ангел, сошедший с небес, и не верилось, что какая-то грязь может коснуться подола его сутаны. Завороженная, Анна притихла тогда на хорах, пальцы, ослабев, разжались, и листки со словами церковных гимнов слетели вниз мертвой птицей, рассыпаясь словами по всему проходу. Грозный окрик матери-настоятельницы, не ко времени поднявшейся к послушницам, так и не вышиб из головы девушки совсем уж неподходящие мысли, но когда она сбежала вниз, чтобы забрать свои листы, так и встретилась взглядом с ясным взором аббата, чувствуя, как сбивается дыхание.
Каждая новая встреча сулила путанные чувства, словно нитки клубков, разноцветные, но с узлами - нельзя распутать, не порвав, и все равно пытаешься, ломая ногти до крови, но ведь так не хочется ранить своим прикосновением. Нитки же хранили капли крови, так же, как душа хранит то прошлое, полное невинности. В какой-то момент та невинность превращается в нечто иное, хотя и бежала Анна, не думая о том, что чувствует на самом деле к сошедшему с небес святому воину, принявшему облик аббата, совращенного юной девой.

Не понимать, какие муки накрывают Рене, Анна не могла. Но ей казалось, что это все в прошлом: они ведь ступили на свой путь, пусть и выбранный по необходимости, а на нем есть другое, есть то, что неопытная, совсем еще юная монастырская послушница готова была любовью назвать. И огонь, зарождающийся в груди, тлел теплом, превращаясь в более обжигающее пламя, лижущее каждую мысль о Рене. Он ее на расстоянии держал, она же летела мотыльком на пламя, не понимая, что губит его. Губит обоих.

Да какая разница. Умирать можно и счастливыми, а изгнание, когда рука в руке, тепло окутывает обоих, можно пережить.
Дыхание Рене меняется под чутким ухом, сердце Анны мягко перестукивается с его, или так кажется. Лунный луч проскальзывает по полу, играется, сбегает, возвращается, касается руки Рене, его губы так близко, его руки так крепко обнимают за талию. В первый момент Анна пугается, так неожиданное меняется сонная ночь на то, что наполняет кровь, выводя к новому чувству, выжигая здравый смысл, но губы его накрывают ее поцелуем. Неровным, нервным, в чем-то нетерпеливым. Анна приоткрывает свои губы, тут же подается на встречу.
Остановиться?
Это все сон? Может быть, она спит на своей узкой кровати, видит сон, в котором Рене не отталкивает ее от себя, изнывающую без ласки, когда даже поцелуй стоит его строгого взгляда и напоминания, что им не стоит пренебрегать осторожностью.
Осторожность в этой комнате превращается в серебро луны.

А рука Рене ложится на грудь Анны, обжигая даже сквозь ткань сорочки, достаточно грубой, ведь денег на нежное белье нет совсем. Но разве это имеет значение? Когда Анна готова кричать от радости, и страх, что она становится нежеланной, становится для своего аббата обузой, отступает под влиянием момента. Девушка льнет к нему, так близко, вплотную, чувствуя своим телом его вдох, его стон, такой тихий, что почти неслышный, чувствует, как его самого охватывает жар, передающийся ей. Она не понимает, что происходит с их телами, но следует инстинкту, который шепчет: не бойся, не стесняйся, это все естественно.
Это все правильно.

Разве любовь может быть чем-то ужасным? Непотребным? Ведь в монастыре говорили об этом чувстве, о всепрощении, о гармонии с миром. Тогда почему кто-то считает, что то, что происходит между мужчиной и женщиной, это грех?
В Тамплемарском монастыре была монахиня. Сменила мирскую жизнь на ту, где молила о прощении, раз иначе не вышло. Сестра Агнесс, тонкая и нежная, говорила о многом с Анной за работой. Рассказывала, что любовь бывает разной, и той, в которой мужчина ценит женщину, вознося ее на пик блаженства, есть некая истина, от которой не стоит отказывать, отвергать ее не стоит. Она так и не рассказала свою историю Анне, но заронила в ее душу уверенность, что есть вещи, которые Бог поощряет, и не все должна определять мать-настоятельница. В конце концов, кто знает на самом деле, что считает Всевышний?

Может быть, сейчас он снисходительно смотрит на них двоих, смотрит и соглашается с теми поцелуями, которые дарит Рене.
Жар собственных тел обжигает, а дыхание иссякает. Нужно вдохнуть, нужно отстраниться, и Анна пытается отдышаться, срываясь на смех, такой девичий, такой счастливый. Она тихо зовет:
- Рене, - касается губами его глаз, прижимает его руку к своей груди, которая непривычно тяжелеет под пальцами Рене, словно наливное яблоко из той корзины, что принесла днем домой.

Ты будто с неба, а я оттуда, где начинаются все грешные мечты.
Желание слепо и почему-то я так решила, значит это будешь ты.
В полумраке комнаты все кажется смазанным, кроме ощущений - они остры, разрезают реальность накатом чувств. Рене прижимает Анну крепче к себе, и у девушки сбивается дыхание, а предвкушение все более явственно захватывает ее. Коснуться губ губами, подаваясь вперед, пока руки Рене изучают ее, обжигая каждым прикосновением сквозь сорочку. Та с плеча сползает, обнажая его, подол же вопреки стараниям все выше поддергивается, бесстыже открывая взору округлые девичьи бедра. В жар бросает не то от стыда, не то от желания; от того, как губы Рене кратким прикосновением ласкают ключицы, становится еще лучше, и Анна откидывает голову назад, чувствуя, как сорочка все больше кожи оголяет, словно предлагая ему все большее, только пусть возьмет. Дыхание девушки становится тяжелым, прикрытые веки дрожат ресницами, пальцы пробегают по волосам священника, путаясь в них, костяшками она очерчивает следом скулы Рене, желая целовать его, желая большего, а постылая сорочка пусть бы уже спала окончательно.

От стона Рене все скручивается внутри, вспыхивает, румянцем щеки заливает. Анна снова приникает к его губам, ладонью скользя по ткани его рубахи, собирая медленно пальцами с целью добраться до его тела, до возможности коснуться его, ничем себя не ограничивая. Серебристый свет луны выхватывает из полумрака отдельные черты лица, словно целует, составляя конкуренцию Анне, и она не сдерживается, тихо смеется, чтобы в следующую секунду понять - Рене отшатывается от нее, и все заканчивается в один миг.
Будто бы спал, а проснувшись пришел в священный ужас от происходящего.
Зато не спала Анна.

Она пытается его удержать, а пальцы скользят по руке, когда Рене отстраняется от нее, восстанавливая между ними расстояние. Словно снова ставит меж ними стену, и почти сразу же внутри все начинает болезненно ныть. Шепот жаркий, наполненный искреннего раскаяния, и злость искрой проходит сквозь мысли, почти сразу затухая. Анна на коленях стоит на кровати, глаза жадно ловят каждое движение Рене в серебре ночного светила, тело же выдает его. Она руки к нему протягивает, изгибая в запястьях, само изящество, испорченное трудом в монастыре, но врожденного не отобрать, оно в каждом движении оттеняет некогда послушницу, словно диктуя ей особенности действия.

- Разве может быть прекрасное чувство грехом, Рене? Зачем отмаливать то, что так приятно?
Анна чуть сдвигается ближе к мужчине, словно подкрадывается, кончиками пальцами пытается дотянуться до него. Спутанные волосы падают на лицо, ее сорочка все в таком же беспорядке, больше открывает взору, чем скрывает: округлая грудь, почти полностью обнажена, на одном плече еще держится ткань, но второе совсем неприкрытое.
- Не грех позволять себе кого-то любить. Ты же меня любишь, правда, ты же хочешь на мне жениться, так в чем грех, скажи? Есть ли разница, когда это произойдет, сейчас или после свадьбы?
Которая еще будет неизвестно когда: у Рене больше отговорок, чем желания завладеть девушкой, которой помог освободиться от монастырских оков. Но там, где Анна чувствует полет и надежду на другую жизнь, порой кажется, что самим святым отцом владеет сожаление о потерянном.

Анна все же завладевает рукой Рене, сжимая ее в своих ладонях.
- Я не молитв твоих хочу, я любви твоей хочу, чтобы ты меня не боялся, не стыдился... - губы прижимает к костяшкам пальцев, одаривая колкими поцелуями, затем прижимает ладонью к груди, обеими накрывая. Грудь ее вздымается рваными вдохами, Анна улыбается, поразительно безмятежно и наивно, но одновременно с этим с нотам соблазна, неосознанно, но самого настоящего. Она не чувствует, что сейчас представляет собой непреодолимое искушение, действуя лишь интуитивно, стараясь сократить дистанцию, осознав, что тогда Рене теряет над собой контроль, что он хочет ее касаться. - Люби меня, Рене, - шепот, полный мольбы, глаза девушки блестят обещанием отдать как душу, так и дело, и только ему, только Рене.

Анна отрицательно мотает головой, кудрявые пряди падают на глаза. Она не хочет ни слушать, ни слышать Рене, ведомая горящим внутри желанием, что опаляет ее душу, словно огонь крылья бабочки.
- Знаю, - шепчет некогда послушница, - и ты знаешь, все чувствуешь.

Отступать от своей цели Анна не хочет. Отказывается сдаваться, чувствуя дрожь аббата под тонкими пальцами; не то она ей передается, не то сама по себе она тоже дрожит, но не от холода, совсем нет. От жара, что языками пламени лижет кожу, оставляя ожоги, и так хочется попросить Рене прижаться губами к обожженным местам, покрыть их поцелуями, принести тем самым блаженную прохладу.
Рене говорит, но Анна перестает понимать слова, словно бы забыла французский или он говорит на другом языке. Слова срываются с его губ, но до ее сознания не доходят, зачем вообще все это, вся эта бессмыслица? Есть он и она, есть притяжение, которое утяжеляет воздух летней ночи, делая его таким густым, что дышать тяжело; в свете луны кажется, что разлившееся серебро покрывает собой все вокруг, обнимает обоих, укутывает и предлагает стать брачным покрывалом, фатой и платьем невесты, всем и сразу. В ее душе идет война, в которой здравый смысл проигрывает, тем самым отказывая Анне в терпении. Сколько еще ждать, сколько нужно ждать, чтобы почувствовать себя вправе безраздельно владеть Рене, отобрать его у Бога, у которого запретов больше дозволенного?

- Разве любовь от дьявола, Рене? Разве можно так думать? Можно, все можно, - руки тонкие, но цепкие, нежностью оплетенные, и так хочется обнимать аббата, прижимаясь к нему крепче. - Женись на мне, - просит, умоляет. Анне нет дела до денег, то, что они унесли из монастыря, все больше истаивает, но в Берри каждый хочет познакомиться с новым священником, а потому щедро делится запасами, они не умрут с голода. А документы, да кому они нужны, эти документы; слезливая история решит этот вопрос, женятся ведь тайно, доверяя слову тех, кто о том просит. Вот и кажется, что препятствий к счастливому брачному ложу никаких, все надумано, да и только.

Рене целует ее, и Анна к нему льнет. Стон его, что падает с губ, вибрирует на ее собственных губах, заставляет задрожать сильнее, отдаваясь власти возбуждения. Анна проводит ладонями по волосам Рене, касается его щек, не позволяет отстраниться. Так близко, что дышать больно, в груди все горит, опускается ниже, в живот; жар свивается волной в самом его низу, оставляя чувство влажности на коже внутренних сторон бедер. Вдох путается с выдохом, жалобный звук, который издает Анна, самой напоминает скулеж, но ей за него ничуть не стыдно. Стыд вообще исчезает, словно бы его и не было вовсе, словно бы нечто чужеродное моменту. А щеки горят алым, глаза под опущенными ресницами блестят лихорадочно, когда шепчет:
- Я тебя люблю, Рене.
Она так бесхитростна в своих признаниях, так искренна в том, чему не придает значения. Есть чувство, которое легко принимается за любовь, а слова произнести еще проще, всматриваясь в глаза аббата. Он хочет спасти ее бессмертную душу, но зачем ей бессмертие, когда нужно всего лишь ответное чувство. Не казаться самой себе прокаженной, когда Рене от нее отшатывается, стоит коснуться. Он боится ее поцелуев, но сейчас в ее власти - и Анна целует его в стремлении заставить забыть весь этот минутный спор в его голове, между желанием и воспитанием. Пальцы ее непослушные, путаются в собственной сорочке, в попытке избавиться от липнувшей к телу ткани. Становится все более душно, хотя будь сейчас лютая зима, Анна все равно бы не почувствовала холода.

Рубашка окончательно сдается под женским упрямством, ткань сползает с плеч, окончательно обнажая девичью грудь. Она словно бы тяжелеет, ноет, требует новых прикосновений, становится слишком чувствительной, и свобода от грубой ткани приносит облегчение, Анна же обвивает шею Рене, теперь уже сама целуя его, неловко, сбивчиво, но с жаром, достойным продолжения, шепчет неразборчивые уговоры. Его желание уже не скрыть, как бы он ни пытался, Анна чувствует его, стоит чуть повернуться - бедром, низом живота, и хотя пока боится сделать лишнее движение, в душе ликуя, что он желает ее, чтобы ни говорил, как бы ни отрицал столь явные вещи.
- Мы можем быть мужем и женой в глазах друг друга, разве этого недостаточно? Я перед Богом тебя таковым признаю, не отталкивай меня, Рене.
Анна боится, что этого недостаточно, что он вот-вот справится с этим всем, что перехватит тонкие женские руки, и что тогда делать ей, полуобнаженной, разгоряченной, желающий его еще сильнее, чем в дни до этого?