Musicalspace |
Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.
Вы здесь » Musicalspace » Фандомные игры » крик где-то в тишине
Фандом: Графиня де Ла Фер
Сюжет: основной
КРИК ГДЕ-ТО В ТИШИНЕ
Участники:
Anne de Bueil, Anne of AustriaВремя и место:
Тамплемарский монастырь, сентябрь 1623 годаСудьба в лице Анны Австрийской приводит Анну де Бейль к порогу монастыря, в котором она прожила первые свои шестнадцать лет, из которого бежала вместе с аббатом, и который ненавидит всей душой, мимоходом виня в том, что жизнь так сложилась.
Предупреждение:
Ничего подобного тут не ждите.
Проклятье!
Анна, будучи в дороге некоторое время, все еще злилась на то, как все вышло из-под контроля. Так нечаянно, так невовремя. Ловушка захлопнулась вовсе неожиданно для самой де Бейль, просто одним утром ее величество, Анна Австрийская, возжелали отправиться в монастырь на молебен. И все бы ничего, но она решила взять с собой только верную камеристку, ставшую поверенной ее тайн. И это можно было бы пережить, даже несмотря на ненависть ко всему религиозному, что выжигала душу Анны де Бейль, но так уж вышло, что королева выбрала для визита Тамплемарский монастырь.
Констанция Бонасье не могла отказаться от поездки, Анна де Бейль едва не сходила с ума от нежелания туда отправляться.
Казалось бы, что с высоты своего положения, можно и приехать, свысока взглянув на тех, кто когда-то не давал спокойно ей жить. Но Анна не испытывала никакого желания возвращаться к прошлому, которое и так острыми краями осколков продолжало расцарапывать душу, убивая воспоминаниями каждый божий день. Она и без того жалела, что в свое время не смогла поджечь проклятое место, где мать-настоятельница мнила себя верной подданной кардинала, на деле мечтала же о совсем прозаичных вещах. Все эти святоши были не прочь поддаться плотским утехам, признаваться только в том боялись, но некоторые еще и получив свой шанс, так им и не пользовались. Всю дорогу Анна изнывала от желания повернуть лошадь обратно, непривычно молчала, не ведя бесед. Их сопровождали верные люди, которые не выдадут свою королеву - было еще кое-что, о чем знала Анна, после монастыря у королевы было назначено свидание с герцогом Бекингемом. Еще один повод нервничать. Меньше всего ей было нужно, чтобы герцог узнал в камеристке королевы леди Винтер. Но сейчас словно бы все вот-вот грозилось развалиться, рассыпаться, весь тонкий и продуманный план рисковал потерпеть крах из-за того, что не сошлись края ткани бытия, и теперь Анна так и ерзала в седле.
Когда перед путниками показались стены монастыря, Анна даже поводья натянула, придерживая лошадь. Но поймав непонимающий взгляд одного из сопровождающих, отпускает их, позволив лошади пойти вперед. Все внутри нее протестовало против возвращения сюда, откуда она бежала под покровом ночи, укутанная в плащ аббата. Его тепло грело ее всю дорогу, и даже тогда, когда старший брат Рене возвышался над ней, обвиняя того в глупости, что поддался на совращение какой-то там девки, она не боялась. Она стояла за плечом Рене, веря в него, веря в нему.
Высокие стены монастыря были серыми и невзрачными, особенно на фоне яркого и золотистого сентября. По утрам уже было прохладно, но днем золотистый свет притягивал и уговаривал ступить под сень деревьев, лишь к вечеру легким ветерком напоминая о том, что скоро станет холоднее. Врата, тяжелые и кованые, открываются с утробным скрипом, вызывая дрожь - все кажется, что они захлопнутся следом, и больше отсюда не выбраться. Анна едва не вскрикивает от ужаса, когда и правда врата закрываются за спиной, оглядывается на них, теряя минутную надежду, что свобода снова к ней вернется. Ей пришлось побывать здесь дважды, в первый раз ее отсюда увез Рене, чтобы позволить с ней случиться беде, а затем ее спас от заточения здесь же Ришелье.
Поводья перехватывают, и Анна все же вскрикивает, привлекая внимание. Тут же понимает, как глупо это выглядит, всего лишь местный мальчишка-конюх, которого девушка не помнит, наверное, новенький. Капюшон темно-зеленого плаща надвинут так, что лица не видно, никто не заметит бледности мадам Бонасье. Но она все равно извиняюще улыбается, бормочет:
- Прошу прощения, устала в дороге. Не привыкла к таким долгим путешествиям.
Зато королева держалась на удивление хорошо, ведь это она как раз должна валиться от усталости, а не привыкшая к далеким переездам Анна де Бейль.
Ей помогают спуститься с лошади, и стоит только сделать шаг к Анне Австрийской, как слышен стук ботинок по уложенным булыжникам двора. Стоит чуть повернуть голову, чтобы увидеть мать-настоятельницу в строгом монашеском одеянии. Она не изменилась ничуть, все такая же красивая, все такая же собранная, все такая же безжалостная - складка губ выдает отсутствие в ней хоть какой-то нежности. Подобострастно она склоняется перед королевой:
- Ваше величество, спасибо, что уведомили нас о вашем прибытии. Ваши комнаты готовы, молебен состоится как вы и просили.
Даже голос все тот же, певучий, но хранящий в себе яд змеи, который парализует волю. Анна словно чувствует, как трепещет ее сердце, и хочется бежать. Но на нее никто не смотрит, никому нет дела до служанки королевы, и только тени из углов тянут свои кривые пальцы к ней, к тому что осталось от загубленной души юной послушницы, обступая ее блеклыми картинами несбывшегося прошлого.
- Я вас сама провожу, ваше величество, - сообщает настоятельница Анне Австрийской.
Эта поездка в монастырь была не первой, предпринимаемой Анной Австрийской с целью вознести молитвы о рождении наследника. Вот только сколько ни служи молебнов, дофин от них не появится: непорочное зачатие лишь единожды в истории произошло. Людовик не простил ей выкидыша, приведший к тому, что Франция лишилась возможного дофина, и если бы не этикет, предписывающий визиты его величества к королеве после церемонии утреннего подъёма, она бы вовсе не видела короля. Но людям нужна надежда, народ должен видеть: их королева не отчаивается и верит в помощь Божию. К тому же это служило созданию образа набожной женщины, которая, будучи покинута людьми, просит помощи у Небес, ибо лишь им подвластны те, в ком течёт королевская кровь. Наконец, в стенах монастыря надеялась она обрести, пусть на краткое время, пристанище от размётанных, неясных, томивших её чувств, от интриг и волнений света.
Бенедиктинские монастыри известны были своим строгим уставом, что и стало причиной, по которой был выбран Тамплемарский монастырь. Свита - ибо королева не путешествует в одиночку! - должна была сопровождать её величество до города, откуда Анна Австрийская с маленьким отрядом самых близких слуг добиралась уже верхом: благо, погода позволяла подобную прогулку. Королеву сопровождали верная донья Эстефания, одна из фрейлин, Луиза де Крюссоль, и камеристка, мадам Бонасье, симпатию её величества к которой многие не разделяли. Охраняли же дам и служили им защитой кавалеры свиты её величества - трое гвардейцев и капитан, герцог д'Юзес, в то время как остальным, под началом лейтенанта, графа де Комменжа, приказано было ожидать возвращения королевы в городе.
Поместные дворяне, узнавшие о намерении королевы посетить их провинцию, просили оказать им честь позволить принять у себя её величество. Не желая никого обидеть оказываемым предпочтением, Анна Австрийская приняла приглашение наместника провинци, ответив всем прочим, что будет рада видеть их на приёме, который господин наместник собирается устроить.
Но, когда все приготовления к отъезду были завершены, вмешалось одно обстоятельство, едва не заставившее королеву переменить планы. Звали его (вернее, её) Мари де Шеврез. Изгнанная королём после истории в Амьене, она тайно вернулась в Париж. И, узнав о планах от самой же Анны Австрийской, предложила то, о чём её подруга не смела и помыслить: "Никто не заподозрит, что в монастыре..." - "Как можно!" - ужаснулась Анна, поражённая такой непочтительностью к святому месту. Герцогиня поспешила исправить свою ошибку: "После вашего визита в монастырь..." Анна упрямствовала: она-де не может написать герцогу. Мари предложила сделать это от её имени. "Всё равно, как если б я написала сама! Нет, дорогая Мари, в письме не должно быть ни малейшего упоминания обо мне. Вы же понимаете, что если оно попадёт в чужие руки..." - То всем станет ясно, что красавец англичанин вовсе не забыт. Что же тут не понять?
Гордая испанка не желала признавать, что кто-то сумел нарушить сердечный покой, всколыхнуть дремавшие в груди чувства. Не хотела, чтобы герцог Бекингем тоже узнал, что, как ни старалась, не сумела изгнать его образ из памяти королева, ибо чем больше пыталась сделать это, тем меньше хотелось забывать.
Затевая путешествие, Анна надеялась найти успокоение в тиши монастыря, жаждущей душой обратившись к Всевышнему, как путник приникает к живительной влаге после долгого пути. И вот, словно нарочно, Мари предстаёт перед ней в облике змея-искусителя, предлагающего коснуться запретного плода. Ах, ей бы хотелось увидеть снова чарующего английского лорда! Нет, нельзя поддаваться. Это слишком опасно для всех замешанных. Довольно и того, что Мари и так запрещено появляться при дворе.
Она хотела отменить поездку совсем, но ей напомнили, что уже дано слово, что и дворяне, и наместник, и монастырь ждут её визита, что уже идут приготовления. Тогда королева, боясь, как бы Мари не сделала чего без её ведома, почла за меньшее зло согласиться, дабы быть в курсе всех её планов и вовремя удержать, если возникнет угроза. "Поступайте как найдёте нужным, только устройте, чтобы он полагал, что вы действуете одна, что мне ничего не известно. Ни слова обо мне, помните же! Иначе... Иначе я расстроюсь и рассержусь на вас, дорогая герцогиня". - И Анна Австрийская с нежностью пожала руки своей подруги, прощаясь с ней.
Таким образом, королева прибыла в монастырь в большом смятении и сомнениях. Никто не пытался отвлечь её разговорами, видя задумчивость своей госпожи, предполагая, должно быть, что вызвана она предстоящим посещением святого места. Но вместо молитв Анна размышляла о Мари, её безумном плане и о том, чего хочет больше: чтобы ей всё удалось или, напротив, чтобы возникли препятствия, которые могли бы помешать? Герцогиня де Шеврез растревожила воспоминания, которые королева пыталась в себе заглушить.
Наконец показались стены монастыря. Ворота открылись, пропуская путников. Внезапно вскрик заставил королеву обернуться, выдернул из раздумий.
- Констанция? Что с вами? - Анна Австрийская помнила, что девушка воспитывалась в монастыре, но и не предполагала, какие чувства обуревали теперь её наперсницу. Объяснение она принимает, не говоря ничего, - только кивает, вновь обращая свой взор к куполам монастырских часовен и храмов.
Гвардейцы, спешившись, помогли дуэнье, фрейлине и камеристке королевы, в то время как их капитан подал руку самой королеве. Навстречу гостям уже шла аббатиса.
- Благодарю вас, преподобная мать. - Анна откинула капюшон дорожного плаща, с улыбкой принимая подобающие изъявления почтения. - Прошу всё то время, что мы будем здесь, считать меня одной из ваших дочерей. - Само собой, никто не станет относиться к королеве как к простой послушнице, но монастырь - то место, где королева может забыть о своём сане, не уронив величия венценосца.
— Я вас сама провожу, ваше величество.
- Прежде прошу вас указать комнаты или дом, где бы эти господа могли ожидать меня, - указала Анна Австрийская в сторону дворян, стоявших со шляпами в руках в нескольких шагах от неё, - и оказать им до́лжное внимание. - Мужчинам не место в женском монастыре, кроме, разве что, исповедников и аббатов, служащих обедни. Но и остаться без своих гвардейцев королева не может, они должны быть поблизости, насколько это возможно, на случай, если потребуются их услуги. Разумеется, обо всём настоятельницу монастыря предупредил заранее посланный гонец. - Они должны иметь беспрепятственный доступ ко мне в любое время. Надеюсь, что это не станет нарушением правил святой обители. В противном случае я беру сей грех на себя.
В то же время, пока Анна Австрийская вела беседу с настоятельницей, произошёл другой короткий разговор, на который мало кто обратил внимание, наблюдая за первым.
- Мадам, - окликнул Констанцию, один из гвардейцев, заметив, что служанка королевы, вопреки этикету, осталась в капюшоне, когда королева сняла его. Он шагнул к ней, знаком показав снять. Встретив вопросительный взгляд, гвардеец повторил свой жест. Поведение Констанции удивило его уже второй раз - первый был, когда девушка, словно не желая ехать дальше, остановилась, когда они почти достигли монастыря. Про себя гвардеец решил на всякий случай понаблюдать за ней: не кроется ли чего за этими странностями?
Получив заверения, что всё будет исполнено, Анна сделала знак своим дамам следовать за ней. Фрейлина, девушка лет восемнадцати-девятнадцати, до сего момента державшаяся в стороне, подбежала к королеве, но, столкнувшись со строгим взглядом аббатисы, чуть не споткнулась, опустила глаза и приблизилась уже медленно. Одну только донью Эстефанию как будто ничто не удивляло и не волновало, лицо её сохраняло полную бесстрастность, отчего казалось, что она в стенах монастыря чувствует себя так же естественно, как во дворце - поистине удивительное умение!
Отредактировано Anne of Austria (Вчера 23:20:00)
Настоятельница явно была в восторге от визита королевы, ведь Тамплемарский монастырь был выбран среди многих. Анна Австрийская могла посетить любой, а приехала именно сюда, чем не победа отдельно взятой управительницы? Де Бейль видела, как блестят ее глаза, но стоит испанке попросить разместить еще и гвардейцев в ее непосредственной близости, как на лице сразу проступает озадаченность.
- Это, конечно, непросто, но все же мы выделим вашим гвардейцам комнаты у ворот.
Анна украдкой осматривает двор. Те комнаты, о которых говорит настоятельница, раньше занимали монахи, которые были призваны на помощь монахиням. С тех пор тут, похоже, многое изменилось, по крайней мере, мужчины в монашеской рясе больше не отличались молодостью и красотой. Очевидно, что после побега Рене, которого совратила юная послушница, и во избежание повторений, мать-настоятельница выбирает более опытных преподобных для исповедей обитательниц монастыря.
Анна отвлекается, упуская нить разговора, запаздывая за королевой и ее фрейлинами, которые следуют за настоятельницей. Но на полшага вперед приходится замереть, когда один из гвардейцев отвлекает ее окликом. Анна оглядывается. Гвардеец жестом приказывает снять капюшон, напоминая о правилах поведения. Анна сдерживает желание скривиться. Она терпеть не могла кардинальских солдат. Королевские мушкетеры были ничуть не лучше, но красный цвет ее раздражал помимо прочего, и очень хотелось попросить ее не трогать. Проявлять же характер не следовало, не та ситуация; поколебавшись, Анна все же стягивает капюшон с головы, прибавляя шаг, чтобы нагнать Анну Австрийскую. Луиза де Крюссоль оборачивается, смеряя камеристку взглядом, но мадам Бонасье никакого внимания на фрейлину не обращает. Она замыкает шествие, надеясь избежать прямого взгляда настоятельницы, а коридоры, до боли знакомые, ввергают в воспоминания.
Ей часто снились сны об этом месте. Сны разные, но постоянным их гостем был прекрасный аббат, чей чистый взгляд проникал в самую душу юной послушницы, лишая спокойствия. Впрочем, это было взаимным чувством, о чем позже узнала и сама Анна. Чаще всего она видела, как убивает Рене д'Эрбле, вонзая кинжал в его сердце, а после обливая слезами его бездыханное тело, жалея о том, что сделала - даже в смерти он был невероятно красив. Ей казалось, что она его любила, но юность подвластна буре эмоций, ее собственные завели ее в объятия другие, за что пришлось платить. Здравый смысл все эти годы продолжал утверждать, что аббат был слишком искренен, а потому не мог мстить девушке руками своего брата. Но палач нашел ее, вторгся в супружескую спальню, оставив обжигающим прикосновением лилию на плече, изуродовавшую Анну навсегда. И что она должна была думать? Что Рене пожаловался братцу, а то и натравил его на несостоявшуюся любовницу, лишившую его всего одним своим поцелуем. Анна виноватой себя не считала, не в полной мере: ей самой тогда было многое непонятно, ее душой владела страсть, в которой затерялась любовь, и на взлете ее подбила чужая стрела, принесшая черное в душу девушки. Возможно, ей стоило быть более чуткой, не торопиться в своем согласии гарфу де ла Фер, но даже ошибки имеют право на исправление, она же понесла свое наказание, несла до сих пор, видя приговор каждый раз, когда смотрела на себя в зеркало.
Теперь уже было не важно, виноват Рене или нет. Их пути разошлись, и Анна не ведала ничего о его судьбе, хотя и обменяла свою верность на новости о своих обидчиках. Но время шло, кардинал молчал, призрак Рене являлся ночами, а в этих коридорах ее преследовала мысль о том, что он когда-то проходил тут, дышал этим воздухом, возносил молитвы и думал о ней. Ведь думал. Возможно, даже слишком откровенно.
Губы обжигает неожиданным вкусом яблок, словно снова она в Берри, снова целует его, и Анна сжимается от призрачной мысли о том, о ком думать до сих пор больно, задыхаясь от предательства, своего или чужого.
Наконец, они останавливаются у комнат, и голос настоятельницы разносится по коридору, пробираясь в самые его уголки: певучий, сильный, даже красивый, в этом монахине не отказать.
- Это ваша комната, ваше величество, а далее по коридору расположатся ваши фрейлины. Если вам что-то потребуется, можете отправить ко мне любую из ваших сопровождающих, мы выполним любую просьбу.
Взгляд женщины скользит от доньи Эстефании к Луизе де Крюссоль, замирает, наконец, на третьей фигуре с опущенными глазами. Что-то знакомое мерещится ей в ней, и она даже делает шаг в желании рассмотреть ее получше. Анна чувствует чужой взгляд, обжигающий любопытством, прикрывает глаза, под ресницами дрожит опасение, но в конечном счете она поднимает голову, встречаясь глазами с настоятельницей. Женщиной, которую какое-то время даже считала своей названной матерью, ведь она была матерью всем послушницам. Но увы, этой женщине не хватало любви, может быть именно по отношению к Анне, а может и ко всем, что уж разбираться.
В глазах монахини читается узнавание. Сначала блеклое, почти невесомое, затем все более явственное с пониманием, кто перед ней. Анна взгляд не отводит, осмеливаясь вздернуть подбородок, хотя и понимает, что бросать вызов той, кто может раскрыть ее тайны, плохое дело. Неразумное. Де Бейль будто бы вступает в спор с судьбой, выказывая ей непокорность, но настоятельница не произносит ни слова в адрес камеристки, словно бы поддается сомнению, а вдруг показалось? Ведь тогда Анна была еще юна, не растеряв детской непосредственности, что сказывалось и на ее внешности. С тех пор изменился взгляд, изломалась душа, изящность стала более мягкой, словно бы врожденной, что тянется шлейфом и так не сочетается с тем, что она всего лишь простая служанка.
Мать-настоятельница уходит, бросив еще один взгляд, короткий и пронзительный, на Анну де Бейль. Уходят в свои комнаты и дуэнья с фрейлиной. Анна же проходит вслед за королевой, прикрывая дверь аскетичной кельи: белые стены, узкая кровать, тумба, стул и распятье на стене. Такой когда-то была и комната самой камеристки, недалеко от этой, света, может быть, было меньше, нежели здесь.
- Ваше величество, вам нужна моя помощь?
Страх остаться одной в этом месте резко сбивает дыхание, доводя до дрожи. Анна не хочет уходить к себе, боясь, что стены ее задавят, снова явятся призраки, что она будет видеть то, что хочет забыть, что почти касание сведет ее с ума. Она еле дышать может, словно бы воздух здесь ее отравляет, но разве такое возможно? Почему, ну почему она должна была сюда вернуться, чтобы что? Вспомнить, кем была? Кого любила? Кого искала в мужских лицах, но не находила все эти годы? Ради мести кому душу продала кардиналу, а теперь ей казалось, что там ничего не осталось, все выгорело до головешек, болезненно рассыпая прошлое пеплом. И этот пепел оседал на волосах, на руках, на платье невидимой патокой.
— Это, конечно, непросто... - начинает настоятельница, однако находит решение. Ничего невозможного и в самом деле нет, и всё-таки она не рассердилась бы и в том случае, если бы не нашлось никакого способа остаться её гвардейцам, потому что тогда могла бы сказать: "Ведь я предупреждала вас, сударь!"
Анна Австрийская предполагала отослать своих гвардейцев обратно, в город, а после - прислать за ними монастырского слугу, когда соберётся покинуть святую обитель, ибо "монастырь-то женский", но капитан её гвардейцев, герцог д'Юзес, решительно возразил: даже в обители нельзя остаться совершенно одной, иначе, не дай господь, они не будут иметь возможности прийти ей на помощь, возникни в том необходимость. Чтобы не вызвать подозрений беспричинным упрямством, что ей было совсем не на руку ввиду предстоящей встречи с милордом Бекингемом, Анна согласилась.
И теперь она улыбнулась своим дворянам, удаляясь с настоятельницей и оставляя их на попечение монахинь и монастырских служек. Следуя рядом с аббатисой, Анна Австрийская оглядывалась, взирая вокруг с некоторым благоговением. За королевой шли её дамы: донья Эстефания тенью следовала за ней чуть позади, с другой стороны семенила юная изящная Луиза в облаке лёгкой ткани. Ничей голос не нарушал тишины святого места, только слышен был шелест одежд и стук каблучков по плитам. Наконец они остановились; Луиза осматривалась с неподдельным искренним любопытством - ей не приходилось прежде сопровождать королеву в таких поездках. Семнадцати лет* была она представлена ко двору, и Анна Австрийская, которой понравились живое обаяние и весёлый нрав девушки, сделала юную мадемуазель д'Юзес своей фрейлиной, отчасти перенося на дочь расположение к отцу.
- Благодарю, преподобная мать. Сейчас нам нужен отдых после дороги. - Анна наблюдает, как её дуэнья с истинно испанской надменностью и видимым спокойствием выдерживает взгляд настоятельницы и сама оглядывает её, как Луиза смущается под строгим взором аббатисы, бросает быстрый взгляд на неё, словно ищет помощи, и королева улыбается уголками губ. Констанция, в отличие от мадемуазель д'Юзес, не теряется, а выдерживает спокойно и даже гордо столь пристальное внимание, что нравится её величеству, от которой не укрылась игра взглядов, пусть настоящее её значение известно было лишь аббатисе и бывшей её воспитаннице, а ныне камеристке мадам Бонасье.
Войдя в приготовленную ей келью, Анна Австрийская осматривается. Достаточно светло, ничего лишнего. Все вещи, посланные вперёд ещё ранее, были уже на своих местах. На первый взгляд, келья, предоставленная королеве, ничем не отличалась от всех других, но если присмотреться, становилось заметно, что молитвенник на тумбе в бархатном переплёте, что узкая кровать застелена дорогим батистовым бельём, а на полу лежит бархатная подушечка для коленопреклонённых молитв. Мелочи, да, но создающие определённое впечатление: в монастырских кельях таких вещей не увидеть. И комната королевы сама по себе не слишком напоминает келью - скорее временное прибежище для уединения и молитвы.
- А ведь вы также жили в монастыре, Констанция, - вспоминает королева. - Вы там воспитывались. - Прежде она не расспрашивала свою камеристку об этом, довольно было того, что воспитание получено надлежащим образом. Но теперь становится интересно, - расскажите, как живут в монастырях, мы здесь пробудем некоторое время, и мне было бы очень интересно узнать. - Королева скидывает дорожный плащ, садится, подпирая рукою голову, устремив взор на камеристку.
Как чудесно оказаться вдали от дворца, от интриг, политических и любовных, от кардинала с его шпионами, от короля с его недоверием и ревностью - и найти отдохновение под мирной сенью монастыря, успокоение взволнованным чувствам, мятущейся душе. Здесь, в благочинной тиши, казалось, ничто не тревожило покой обитателей святого места, словно мир умолкал у врат его, - чтобы с новой силой закружить в буйном вихре тех, кто покидал спасительный оплот, эту тихую пристань в бурном море житейских страстей.
Отредактировано Anne of Austria (2024-03-12 23:04:54)
Анна поднимает дорожный плащ королевы, аккуратно складывает его и вешает на спинку кровати. Вопрос испанки загоняет в тупик, рассказывать о жизни в святой обители нет никакого желания, это ведь воспоминания, достойные забвения, и только. Окно кельи выходит в огород, где трудятся несколько послушниц в блеклых платьях с блеклыми душами, словно потерянные между грядками с огурцами и той жизнью, которую они вряд ли узнают, если не сбросят оковы монастыря. Вряд ли Анна Австрийская хочет услышать правду от своей камеристки, такая правда никому не понравится. А лгать под сенью монастыря неловко и неуютно, пусть и с Богом она поссорилась. Анна бы может и примирилась со Всевышним, а вот сердце болит, стоит только вспомнить о том животном страхе, даже ужасе, когда она видела в глазах графа, своего любимого мужа, готовность наказать ее, и за что? Повесить только за то, что проклятый палач отомстил ей за честь своего обиженного братца. Единственным грехом Анны была разве что кража чаши для подаяния... и неосознанное предательство Рене, в котором глупо обвинять ее, поддавшуюся очарованию другого, не боявшегося ее.
Молчание затягивается, а взгляд королевы становится нетерпеливым: вот-вот выкажет недовольство.
- Жизнь в монастыре не изобилует особыми событиями: молитвы, работа, снова молитвы. Смирение духа, смирение тела, исповеди в своих грехах, коими считается малейшая... - глупость, - ошибка. Послушание, как залог правильного воспитания.
Иссеченные ладони, злость аббатисы, вечная обида
И лучистые глаза молодого аббата, который смотрит прямо в душу, и сердечко юное трепещет, не ведая, как с этим справиться.
Де Бейль качает головой:
- Тяжелая жизнь у послушниц... говорят, что в этом монастыре одна послушница несколько лет назад надумала бежать, да не одна, а в компании одного аббата. Унесла с собой чашу для подаяния. Не от хорошей жизни она бежала, если это, конечно, правда. От хорошей жизни не бегут, ваше величество.
Снова накатывает тошнотворное чувство глухого отчаяния, когда кажется, что повеситься или утопиться лучше всего, но и это грех. А жить ведь так хотелось, жить душой наружу, купаясь в лучах солнца, в теплых объятиях той любви, такой свежей, тако яркой, переливающейся всеми краскам радуги. В груди от этих мыслей все комом становится, перебивающим дыханием, ладони предательски потеют. Осознание, что аббатиса ее узнала, давит. Нужно решить эту проблему, иначе Анна Австрийская рискует узнать имя той девушки, что бежала из монастыря с аббатом по ручку. А это недопустимо.
- Ваше величество, я вижу, они забыли принести кувшин и таз для умывания. Пойду добуду. Негоже вам оставаться без этого, - решимость Анны растет с каждой минутой. Она все еще не решила, что будет делать с настоятельницей, но им нужно поговорить. Анне нужно поговорить, понять, почему женщина, должная проявлять заботу о юной душе, все время стремилась избавиться от требовательных вопросов. Неужели так сложно было любить Анну? Почему, в конечном счете все от нее отказались, оставив ее одну, наедине с кошмаром, с болью, с отчаянием? Анна не понимала этого до сих пор, но уже верила, что сейчас ее, такую, какой она стала, и правда любить нельзя, зато часть ее принадлежит лилии на плече. Палач толк в своей работе знал, клеймо вышло аккуратным, тонкими линиями вызревающими на плече, от алого живого ожога к потускневшей изломами - жизнь теперь у них общая, навсегда.
Жизнь принцессы в Эскориале немногим, если судить по словам Констанции, отличалась от жизни послушниц в монастыре. Исповеди, послушание - всё это было ей знакомо, разве что смирять тело не требовалось, его-то как раз украшали лучшие портные, куаферы, ювелиры. Принцесса от рождения находится выше прочего народа, она сама подданная, но с особыми правами, привилегиями; имеющая право управлять страной по своему рождению, она, как женщина, обязана была подчиняться: королю-отцу, брату-инфанту, мужу-королю, - противоречие, которому не найдено разрешение. Любая ошибка - повод для исповеди, вот только цена ошибки принцессы выше: послушница, согрешив, губит свою душу, принцесса - себя и тех, кто ей служит, кто с ней был, кто помогал. Чем выше положение, тем сильнее падение. Эскориал в Испании как один большой монастырь: прекрасный, изукрашенный, роскошный, но с безмерно строгими правилами, каких нет и в иных монастырях.
Анна Австрийская выросла в стенах дворца, никогда надолго не покидая его, ибо за пределами его невозможно было соблюдение всех правил и условностей, кои составляют часть жизни коронованных особ. Послушница может сбежать, как поступила та девушка из рассказа Констанции, но принцессе, вечной пленнице не монастыря, но своей судьбы, бежать некуда...
- В монастырях святого Бенедикта, насколько мне известно, самый строгий устав... - задумчиво промолвила королева. Потому и сбежала: от строгости, не выдержав монастырской жизни. Это грех, но не такой, который нельзя простить... если раскаяться. - Как вы думаете, Констанция... - медленно произнесла испанка спустя пару секунд, - что с нею сталось? С той девушкой? Это же грех... Я имею в виду связь... Воровство тоже, конечно. Как же она осмелилась? Неужели не испытывала страха перед тем, что за стенами монастыря?
Анна Австрийская, никогда не ведавшая иной жизни, не считала этикет невыполнимым. Но эта послушница могла помнить время, когда жила со своей семьёй, имела прошлое до монастыря, имела, с чем сравнить, в отличие от инфанты. Анна Австрийская никогда всерьёз не помышляла о побеге - что она будет делать без привычного для неё порядка дня, без церемоний королевского двора, его торжественной пышности, своих менин, гвардейцев, советников, секретарей, пажей и прочих слуг, к присутствию которых каждый день привыкла? Даже в монастыре она не была одна, даже в святой обители, месте, где незримо присутствует Всевышний, перед которым все люди равны, королеве ни на минуту не следует забывать о своём сане.
Констанция просит разрешения удалиться - принести монахини что-то забыли, - Анна же не сразу отпускает, медлит... Складывается ощущение, будто Констанция убегает. Не от того ли, что она завела разговор о монастыре? Признаться, Анна Австрийская, будучи довольно отзывчива, порою, в иных ситуациях, проявляла поразительную слепоту, граничащую с равнодушием. Но кто бы указал ей на это?
- Ступайте, мадам, однако не задерживайтесь более необходимого, - позволила королева наконец, после минутного раздумья. - Скажите мадемуазель д'Юзес прийти ко мне.
Однако когда Луиза через несколько минут явилась к ней, королева не отозвалась. Рискуя нарушить этикет, девушка вошла в келью и увидела Анну Австрийскую, преклонившую колена перед распятием. Тихо затворив дверь, она остановилась позади, дабы не прерывать разговора с Творцом. Королева же притворилась, будто не слышала шагов фрейлины. Вопреки предположению девушки, она не молилась - хотела, но мысли были далеко, мир говорил в ней громким голосом, мешая устремиться душой к Небесному Отцу. В голове её царил прекрасный английский лорд. Эта встреча - почти через год - чрезвычайно волновала Анну Австрийскую. Она хранила у себя полученное после отъезда английской делегации письмо Бекингема, переданное через её верную камеристку, - несколько строк, начертанных его рукой... Где он теперь? Быть может, уже теперь во Франции? Или всё ещё не покидал английских берегов? Нет, она знала, что Бекингем (если Мари удался её план) должен быть во Франции или на пути к ней - встреча назначена сегодня. Но... вдруг король Карл остановил его? Вдруг государственные дела вынудили задержаться, и он не успел известить Мари? Или она - Анну? Вдруг... что-нибудь случилось? Как узнать? Час свидания приближался, и беспокойство всё сильнее охватывало её...
Любовь вспыхнула, загорелась в ней быстро, внезапно, ярко, взвилась к небу пламенными всполохами, летящими искрами. И разлука сыграла роль ветра, раздув угли, вместо того, чтобы потушить зачатки огня.
Фрейлина, видя, что королева не испытывает в ней необходимости, тихо выскользнула за дверь, чтобы быть рядом, если её позовут. На сей раз Анна Австрийская действительно не заметила ничего, будучи занята своими переживаниями. Она то жалела о согласии - поспешном, как теперь казалось, - то была рада, что судьба дала им шанс свидеться.
- Господь, если ты слышишь меня, прошу, помоги мне, спаси меня. Я не могу не пойти, ибо дала слово. И пойти мне страшно тоже, ибо боюсь греха. Мадонна, разреши сомненья мои, помоги усмирить смятение, утиши волнение в крови, - шептала про себя молитву Анна.
Она действительно спустя несколько минут позвала фрейлину - вспомнив, что хотела поручить. Девушка откликнулась тут же, и королева поинтересовалась, не доводилось ли слышать историю о сбежавшей с аббатом послушнице. Луиза информацией не владела, но пообещала выведать всё, что сумеет. Ведь, в конце концов, необязательно расспрашивать напрямую - можно узнать кое-что, умея слушать.
Констанция вернулась скоро - впрочем, если она и задержалась, Анна Австрийская не заметила, ибо для неё в молитве и размышлениях время пролетело быстро. Монахиня - на что указывало облачение - пришла сообщить, что мать-настоятельница просит её величество разделить трапезу с сёстрами, и королева приняла любезное приглашение.
Однако возникла новая проблема: не полагалось членам королевской семьи вкушать еду прежде, чем блюда будут опробованы. Однако нужно ли опасаться в святой обители? К тому же с ней не было того из придворных, кто занимал сей ответственный и опасный пост. Разумеется, можно позвать любого из дворян, её гвардейцев. Но не станет ли нарушением устава? Наконец, может ли это исполнить кто-либо из сестёр, или послушниц, или её дам? Каким превратностям порой подчинена жизнь королевских особ! И как часто она зависит от верности, добросовестности, честности других людей!
Тем не менее, несмотря на принятые меры предосторожности, а может быть, благодаря им, трапеза прошла спокойно, без неожиданных проблем. Дворянам её величества были посланы кушанья прямо в их комнаты, и Анна Австрийская отослала Луизу ненадолго к отцу, велев осведомиться, хорошо ли устроены и передав некоторые распоряжения - задача, с которой Луиза справилась быстро, дававшая повод задержаться, чтобы отец и дочь могли провести некоторое время вместе, ибо верность должна поощряться.
После вечерней трапезы состоялся молебен. Возносились молитвы о Франции и её величии, о короле и даровании венценосной чете наследника, об укреплении веры, обо всём, что только люди могут просить Создателя, что тревожит их. Но молебен не принёс спокойствия, вопреки ожиданию. Мысли о предстоящем свидании не оставляли её, заставляя придумывать всё новые и новые возможные варианты. Только Констанция знала о том, что королева собирается сделать - донья Эстефания наверное стала бы отговаривать, а Луизе сама Анна не решилась рассказать из опасения, что девочка в силу юного возраста не выдержит и покается перед отцом в том, что знала, но сразу не сообщила. Герцог д'Юзес был ей предан, однако он прежде всего служил королю, которому приносил присягу, и королева не знала, чего можно ожидать - до сих пор подобного случая не возникало. Констанция же и прежде помогала ей, знала об её чувстве к милорду Бекингему, и Анна Австрийская уже успела убедиться в умении девушки хранить тайны.
Вернувшись в отведённую ей келью после молебна, молодая королева позвала свою камеристку - переодеться. Всё было приготовлено заранее, оставалось только ждать условного сигнала: Мари должна была появиться в монастыре под видом пажа. Королева ушла бы из монастыря и вернулась бы вновь незамеченной, если б всё получилось, как затеяла герцогиня де Шеврез. К несчастью - или, напротив, к счастью, если вспомнить о мольбе её к Богоматери, - этому плану не суждено было сбыться.
Что ответить на вопрос? Такой неудобный, такой ненужный. Правду? Сказать, что девушка умерла, вместо нее родилась клейменная воровка с сотней масок, за которыми прячется прошлое. Разбитое и несуществующее. Анна молчит, подбирая слова. Просятся совсем не те, но сказанное не вернешь - зачем только открыла рот, рассказав историю.
Нужно что-то сказать, иначе королева начнет задавать новые вопросы, хуже предыдущих.
- Говорят, она умерла. Ее предали и тот, кто любил, и кого любила она...
Иногда Анна задумывалась, мимолетно и бессознательно, мог ли Рене в самом деле сказать своему братцу клеймить ее. В редкие минуты, вспоминая тот чистый взгляд зеленых глаз, она не понимала, в каком бреду все это произошло, как такое могло в голову прийти. Но спустя время она снова вспыхивала отравляющей ненавистью, которая застилала сознание, лишая ясности мысли.
- Ваше величество... вы так сказали, связь - грех, - Анна колеблется, не зная, стоит ли продолжать этот разговор. - Но любовь ведь не должна быть грехом?
Иначе вы, моя маленькая королева, такая же лгунья и грешница, как и я. С той лишь разницей, что умеет отмолить свои грехи, а де Бейль не помнит ни молитв, ни псалмов, ничего, словно бы и не было подобного в жизни. Молитвенник есть у Констанции Бонасье, но ловкость дает шанс избежать любых походов в церковь, благо, Анна Австрийская следит лишь за своими дамами, а не за камеристкой, чья репутация не вызывает интереса, пока она никого не водит из слуг в свою постель.
Разговор так и обрывается на взлете, незаконченный. И Анна тому рада. Получив дозволение покинуть келью королевы, де Бейль первым делом находит мадемуазель д'Юзес, передавая просьбу Ее величества.
Странная штука память: казалось бы, помнить пути-дорожки монастыря нет никакого смысла, но Анна помнит все. Каждый поворот, каждую дверь, и дойти до кабинет матери-настоятельницы выходит быстро. Лучи тепла тянутся резными тенями по каменному полу, когда анфилада заканчивается последним зигзагом на пути в чистилище. Все еще есть шанс отвернуть, но Анна не может - если аббатиса в самом деле узнала в ней свою беглую послушницу, выбора не остается. Любой, кто может раскрыть неприемлемое прошлое камеристки королевы, должен умереть. И сомнения тут не к месту, а потому, набравшись смелости, Анна громко стучит в дубовую тяжелую дверь, отделяющую ее от ненавистной женщины.
- Войдите, - сухо произносит голос из кабинета.
Аббатиса сидит за большим столом с пером в руках. Она поднимает взгляд, встречаясь им с Анной, сосредоточенно рассматривает ее. Сама же девушка тоже не торопится подавать голос, позволяя аббатисе изучить перемены в ней. Несколько минут в кабинете царит молчание, нарушаемое шелестом в кронах деревьев за окном и пением птиц. Но первой не выдерживает настоятельница; она медленно откладывает перо, откидывается на спинку высокого стула, тусклая в своем черно-белом одеянии.
- А я все думала, что с тобой сделал Ришелье. А ты, видимо, как-то избежала незавидной участи, при королеве вот служишь.
Анна делает пару шагов вперед, шелест юбок едва слышен, словно она по воздуху плывет.
- Неужели вы, матушка, все еще надеялись, что я умерла в канаве. Жаль, не смогла вам доставить подобного удовольствия, - разводит миледи руками в широком жесте.
Настоятельница когда-то была красивой женщиной. Она и сейчас была достаточно молода, но черты ее лица стали более хищными и злыми. Что ж Бог не видит, кто ему служит, не видит того, что творят его служители? Почему он молчит, почему он позволяет обижать если не невинных, то заблудших? Что бы сказал сейчас аббат ей о том, что нужно верить, а верить давно не выходит.
- Зачем ты пришла? Боишься, что я расскажу правду Ее величеству? Может, и расскажу. Ради ее безопасности. - Настоятельница поднимается из-за стола, словно хочет оказаться на одном уровне с Анной. Сердце девушки колотится так, будто она опять послушница при монастыре, и вот-вот получит тонкой лозиной по рукам свое наказание за неповиновение. Невольно Анна прячет руки за спину, но секунду спустя вздергивает подбородок.
- Как мило, что вы печетесь о безопасности нашей королевы. Как жаль, что вы не печетесь о своих послушницах.
- О, дорогая, у тебя все еще не отболела обида, но, Анна, тебя невозможно любить. Ты исчадие ада...
Слова льются потоком, окутывают Анну, мешая ей сосредоточиться - болезненным током крови отбиваются слова "тебя невозможно любить".
Невозможно. Любить.
Анна делает шаг назад, опирается на стену спиной. Ее прохлада ласкает лопатки, обтянутые тканью платья. В висках набатом бьется головная боль, хочется закрыть глаза, зажать уши, завизжать, чтобы настоятельница замолчала, желательно, навсегда. Но та продолжает о чем-то говорить, слух возвращается, принося новые знания:
- ...ты отравляешь все то, к чему прикасаешься. Помнишь милого мальчика, аббата? Рене д'Элбре. Которого ты совратила...
Сухой смешок царапает горло. Она совратила... можно было бы так сказать, вот только аббат не особо сопротивлялся этому, да и сам предложил уйти с ней. Хотел этого не меньше, чем она сама.
- ...и погубила, Анна. Ты знаешь, что с ним случилось? О, он вернулся в Лилль, явился в тюрьму и признался в том, что это он украл чашу для причастия...
Дышать становится тяжело, словно корсет сдавливает ребра, лишает воздуха. Она не хочет говорить о Рене, она не хочет помнить, как касалась его, как под пальцами в его груди билось сердце, как он обнимал его, и губы его дарили бесконечное блаженство, незабываемое, оставившее следы в душе.
Уже мертвой душе.
Анна едва не поперхнулась этой мыслью, улыбка, до того ехидная, превращается в оскал.
- Бедный мальчик, обездоленный, он повесился в тюрьме...
На миг земля уходит из-под ног. Анне кажется, что вот-вот она рухнет прямо под ноги настоятельнице. Но это было бы крайне унизительно, и миледи словно бы в струну вытягивается, проталкивает комок в горле. Он заполняет собой грудь, вызывая тошноту. Мертв? Повесился? Самоубийство - грех, который не пустит в рай, значит ли это, что Рене в аду? Может, туда ему и дорога, может, это конец ее ненависти?
Тогда почему так тошно, душно, невыносимо? Почему кажется, что мир теряет краски, сиротливо превращается в серость и сумрак? Неужели от того, что Анна сейчас узнала о смерти... его.
- Так скажи, кто ты, если не исчадие ада, Анна?
Уйти. Ей нужно уйти. Нужно перевести дыхание. Нужно решить, как завершить земной путь женщины, чье каждое слово сейчас острыми иголками впивается в тело.
Смех становится совершенной неожиданностью для настоятельницы, впрочем, и для самой Анны тоже. Смех, полный презрения, злости и легкого привкуса безумия. Анна смеется, а в глазах аббатисы проступает непонимание, удивление и опасение, словно она увидела перед собой в самом деле чудовище. От неожиданности та делает несколько шагов назад, начинает креститься, вызывая лишь приступ большего смеха.
- Вам это не поможет, матушка. Вы меня нарекли исчадием ада, до того меня клеймили, что ж, - Анна пожимает плечами, - не люблю обманывать чужие ожидания, - улыбка миледи становится многообещающей. Только ничего хорошего Анна не могла пообещать, ни матери-настоятельнице, ни кому бы то ни было еще. И страх, который исходит от аббатисы, ласкает все нутро де Бейль. - Это вы, матушка, вы меня сделали такой. Говорите, меня любить невозможно? Может быть, вы правы. Но знайте, вы сами не умеет любить. И это ваше проклятье.
Что-то ломается в настоятельнице. Лицо превращается в гротескную маску ненависти, словно оголяется кожа, превращаясь в тонкий пергамент, обтягивающий череп. Уродливость вылезает наружу, опутывает цепями, превращает Христову невесту в марионетку кошмара. Анна снова смеется, безумная в своем удовольствии, в своей победе сиюминутной, она выходит из кабинета. Смех ее тянется пугающим шлейфом, но чем дальше от дверей, ведущих в ад, тем больше смех становится похож на судорожные всхлипы. Анна припускает по коридору, поднимая юбку. И только когда добегает до очередного витража от пола до потолка, останавливается. Ноги подкашиваются, она падает на колени.
Ненависть, боль, пустота - все сплетается в тугой клубок, который тяжестью, словно гиря, тянет на дно отчаяния. Слез нет, но Анна задыхается, хрипло стонет, прижимаясь лбом к стеклу. Она должна бы радоваться судьбе Рене, вместо этого ее сжигает изнутри такой странной болью, что кажется, вот-вот у нее остановится сердце. Или она не сможет дышать и умрет именно поэтому, задохнется от отчаяния, от мести, оказавшейся ядом.
- Господи помилуй...
Не выходит. Не складываются слова. Застревают в горле. И даже закричать не получается. Анна поднимает глаза к потолку, но там лишь темная высота, в которой скрывается Бог...
- Я не могу. Не могу...
Она умывается в одном из фонтанчиков, холодная вода освежает кожу, скрывая бледность, сродни мертвенной. И возвращается к королеве. Анна все еще не решила, как поступить с настоятельницей, потом решит, позже. Камеристка пытается собраться с мыслями, помочь Анне Австрийской переодеться, словно в тумане приходит мысль, что королева должна собираться на свидание к Бекингему.
- Ваше величество, вы уверены, что стоит ехать? В окрестностях неспокойно, - замечает Анна. От потрясения, испытанного недавно, остаются лишь поблекшие глаза, но почти незаметное для посторонних. В голосе же проступает искреннее беспокойство.
Отредактировано Anne de Bueil (2024-03-24 11:32:43)
- Да, не должна, - вздыхает королева. Любовь сама по себе противоречит греху, любовь - светлое, чистое чувство. Но любовь грешна, когда запретна. Будь это иначе, она не корила бы себя за то, что не исполнила свой долг, нарушила свою клятву, позволив любить себя вместо того, чтобы оборвать всё раз и навсегда окончательно. А она... Она ищет способ устроить тайную встречу, ждёт свидания... Королева не хочет теперь об этом говорить, не может никому сказать, что у неё на душе, только Богу в молитве. И Констанция уходит, оставляя Анну Австрийскую наедине с собой.
- Да, я поеду. - Если я этого не сделаю сейчас, то не решусь потом. - Я дала слово. - Дело, разумеется, не только в обещании. Оно лишь дополнительно даёт мотив - ведь согласилась почему-то, когда предложила Мари. И даже знает, почему. Герцогиня де Шеврез обещала всё устроить, позаботиться о безопасности, и королеве оставалось лишь положиться на неё, сама Анна ничего сделать не могла, даже взять своих гвардейцев - выбирая между гневом короля и службой королеве, они бы, конечно, поостереглись неудовольствия короля, которое могло привести к опале, и не ей судить.
На самом же деле всё это было немыслимым безрассудством. Реши кто-нибудь организовать заговор, они бы нашли удобный случай ещё и затем, что легко могли оказаться безнаказанными даже в случае поражения: ни самой королеве, ни её дамам, что были с ней, не выгодна огласка, какая бы роль у них ни была. И если донья Эстефания пошла бы за ней куда угодно, ибо отдельно от инфанты её никто не знал, то Луиза и Констанция... что сделали бы они? Она доверилась Констанции как поверенной любви к герцогу, уже ранее знавшей обо всём. И мадам Бонасье теперь правильно советовала подумать, но Анна уже приняла решение и не хотела его менять.
Да, безрассудство... Но разве любовь спрашивает, хотим мы или нет? Она просто приходит, и для неё не имеет значения титул, положение, возраст, красота и богатство. Она слепа - но стрелы её метки. Безрассудно уже просто любить другого - для неё. Она королева, её долг - хранить честь короля, подарить стране наследника, будущего короля, и ведь она старалась побороть в себе чувства; но, странное дело, чем больше пыталась, тем сильнее становились они.
"Это грех", - говорила она себе.
"Я дала слово", - находила оправдание.
Волнение вновь взяло верх над королевой. На одно мгновение даже возникло желание, чтобы её задержали: тогда она могла бы сказать, что попыталась, но была бы избавлена от страха перед королём и за свою честь.
Она хорошо понимала ту девушку из рассказа Констанции и, может быть, даже завидовала ей: она сделала то, что инфанта не сделает никогда. Недолгое время, но та послушница была счастлива с тем, кто любил её. Ей же, королеве, это счастье недоступно: только короткие, быстрые встречи и остаются. Послушница умерла... А разве не смерть для души - невозможность любить?
Та девушка была счастливей королевы.
- Я знаю, что поступаю опрометчиво. Но я пойду - пойду для того, чтобы всё прекратить: "Милорд, я согласилась увидеться с вами, чтобы сообщить, что мы более не должны встречаться". Констанция, вы одна это знаете... Видите, как я вам доверяю, - печальная улыбка тронула губы молодой женщины. - Послушница, о которой вы мне говорили... Знаете, ведь мы с ней кое в чём похожи. Наверное, я понимаю её. Она смелая девушка, если решилась на побег, зная, что обратного пути не будет. - "Я бы ей помогла, если бы она ко мне обратилась", - подумала Анна Австрийская, не размышляя теперь, кем была девушка из рассказа Констанции, будучи занята своими мыслями и оттого несколько рассеянна. Конечно, беглянка никак не могла бы обратиться к королеве, не выдав себя, но сейчас это несоответствие как будто осталось незамеченным.
Вот так просто - дала слово. Иногда Анна задавалась вопросом, а понимает ли королева, чем рискует? Или все же она не настолько умна, как и считает большинство двора? Шепотками по салонам проносится обсуждение, что, дескать, испанку бог умом обидел, и хотя Анна де Бейль имеет возможность убеждаться в том, что злые языки ошибаются, но вот сейчас, в эту минуту, наблюдая за тем, как Анна Австрийская готова была во что бы то ни стало отправиться на встречу с герцогом, она поддавалась сомнениям. Игра должна была продолжаться, и в обязанности миледи входило не только дирижировать падением французской королевы в объятия английского министра, но и не позволить всему разрушиться до того, как настанет момент, определенный Ришелье.
Отправиться на встречу, чтобы прекратить все это...
Как мило, как невовремя, как не по плану.
Анна берется за серебряную тяжелую расческу, и когда королева присаживается на стул, проводит по ее волосам. Роскошные волосы переливаются золотом, от обжигающего до нежного, словно самое главное богатством сокровищницы, которая скрыта в душе.
- Я польщена вашим доверием, ваше величество, и не предам его, - лгать становится от раза к разу проще, и Анна даже не морщится, не вздрагивает, слова слетают с губ, не заставляя при этом задуматься. Совсем другое вертится на языке, рвется гортанным злым смехом, когда вдруг королева решает вернуться к разговору о послушнице, не ведая, что сейчас руки этой самой послушницы закалывают шпильками ее волосы. Камеристка пропускает сквозь пальцы локон, накручивает его на палец, подкалывает жемчужной шпилькой.
А внутри полыхает злость. Похожи? О нет, дорогая королева, не похожи ни в чем. Потому, что Анна Австрийская не может знать, как это, умирать в стенах монастыря, когда хочется жить, как это, любить и быть преданной, как это, остаться одной в игре против сильных миров сего, зависеть от них, ведь Ришелье волен казнить и миловать. И хотя Анна делает вид, что в ее руках есть ниточки, за которые она дергает, но она такая же марионетка в чужих руках, как в ее руках - Анна Австрийская.
Королева позволила себе сравнение, на которое не имеет права. И это все больше злит миледи. Она делает шаг назад, словно любуясь делом рук своих, но на самом деле пряча их подальше, дабы не поддаться желанию причинить вред королеве. Кладет щетку на стол, делает вдох. Нужно успокоиться. Нужно перестать вспоминать. Монастырь плохо действует на Анну, заставляя вспоминать, чувствовать, видеть наяву прошлое, будто бы где-то рядом произносит молитвы коленопреклоненный аббат, так и не смогший выбрать ее. Она молила, она уговаривала его, целовала и хотела его любви, а вышло...
Боль, что вспыхивает внутри, вскрывая затянувшиеся раны. Снова она выжигает клеймо, более болезненное, чем лилия на плече, клеймо по мякоти души, от чего хочется захлебнуться криком, падая и сбивая колени, оставляя на камнях следы собственной крови.
Бог безжалостен, его служитель слаб, он бросил все ради нее, а потом и от нее отказался, обвинив в этому саму же Анну. Сделав ее виноватой. И эта несчастная аббатиса, верящая в своего бога, вот только тот ли этот бог, и если да, то молитв де Бейль он не достоин.
- Она глупа, ваше величество, - Анна не смотрит на королеву, голос предательски сипнет, вынуждая откашляться. - Ей не следовало доверять мужчинам, любовь обманчива. Вы не боитесь, что герцог окажется таким же, как и все другие мужчины? Что он вас использует? Предаст?
Он не позволит ей попрощаться, в этом Анна не сомневается. Любовь - спорный вопрос, но что точно видела в глазах Бекингема девушка, так это желание владеть сердцем королевы Франции, это ведь говорит о многом, это такой важный штрих к репутации министра английского короля, очень весомая победа на самом главное поле боя, в которой политика важнее всего. Настойчивость герцога только на руку миледи, можно не беспокоиться о том, что Анна Австрийская перехватит инициативу. И все же, заронить... нет, не заронить подозрения, а заставить Анну задуматься о том, что чувствовала послушница. Сама ведь сравнила? Боль должна быть ощутимой, боль должна вытекать из ран, из мыслей о том, что будь ты королевой трижды, а ты всего лишь женщина, которую могут бросить, которую могут обмануть.
- Чем он отличается от других, ваше величество? - Анна опускает взгляд, собирая в шкатулку оставшиеся шпильки.
Отредактировано Anne de Bueil (2024-03-31 22:13:08)
Анна садится, раскрывает шкатулку, перебирая украшения, в то время, как Констанция занимается её причёской; впрочем, она не слишком внимательна - достав перстень, держит его, будто рассматривая, после чего вновь возвращает обратно. Для неё обещание было священно, однажды данное слово нельзя взять назад, ибо оно нерушимо. И совсем это не просто - всегда держать слово. А к слухам, её окружавшим с первых дней, к тому, что говорят за спиной, королева не прислушивалась - "испачкать" её они не могли, ибо слишком высока цель.
Королева понимала, чем рискует, знала это очень хорошо. Король не верил ей и без того суда, теперь же подозревает, и если хоть тень падёт на неё... Заточит в монастырь. Или в темницу, если не побоится войны. Или же не сделает ничего, ибо Франции необходим наследник, иначе новым королём станет Гастон, чего не допустит ни король, ни тем более его высокопреосвященство, не к ночи будь помянут.
- Вы не боитесь, что герцог окажется таким же, как и все другие мужчины? Что он вас использует? Предаст?
- Я мало знаю других мужчин, чтобы иметь возможность сравнить, - качает головой Анна. - Когда я думаю о нём, во мне вскипает жгучая ревность к тем, кто рядом с ним, ведь они могут любить его невозбранно... - Констанция заставила её вспомнить о тех мыслях, какие Анна Австрийская старалась от себя гнать. - Вы правы, меня посещали и сомнения, и страх. Но я верю, что он любит меня, любит, едва ли надеясь пробудить то же чувство и во мне, ведь с ним я вовсе не была так открыта, как теперь говорю с вами. Увы, я не в силах бороться с тем, что сильнее меня. Пытаясь изгнать из себя это чувство, я лишь сделала хуже: оно разгорелось во мне тем больше, чем я усердней пыталась избавиться от него.
Разлука сделала то, что не сумели бы и самые красноречивые убеждения: став препятствием, она разожгла любовное томление, заставила вспоминать каждую встречу, каждую минуту, проведённую вместе, и, лишившись этого, ценить тем более, что так были редки свидания, так коротки.
Герцог Бекингем пробудил в королеве Франции женщину, доселе дремавшую, его любовь и восхищение вызвали в ней ответное чувство; теперь уже Анна не видела более противоречия между двумя ипостасями - "женщина" и "королева". Анна чувствовала себя любимой, желанной, и откликалась, хоть и старалась порой, вспоминая о грозящей им опасности, сдерживать себя, отталкивать герцога, чтобы не дать зайти слишком далеко, удержать от безрассудных поступков и его, и себя. Но затем уступала, не в силах противиться слишком долго, и всё начиналось заново.
Однако эта же любовь вызывала порой в ней беспокойство, и Констанция затронула тему, болезненную для королевы. Оставленная королём, чувствующая себя скорее пленницей, недели женой, испанка натыкалась на холодность мужа, которую сначала пыталась изменить, желая расположить к себе... Король мог бы, если бы захотел, всё изменить. Ей сочувствовали, но ей что за дело, если помочь всё равно никто не мог? Инфанта чувствовала себя преданной, забытой, гордость её была ущемлена. В верности королевы - честь королевской семьи, но - что такое верность без любви?
Она видит, что Констанция неспокойна, однако придаёт не то значение, что на самом деле, полагая, что дело в этом свидании, что мадам Бонасье боится и потому, быть может, хочет отговорить, отсюда и сомнения.
Да, Анна Австрийская боялась, что может быть предана снова. Повода к тому не было, но опасение - было. Но письмо, полученное ею вскоре после того, как суд короля был вынужден оправдать её, ибо доказать вину королевы не представлялось возможным, показало, что герцог помнит, думает о ней. Он не может приехать, они не могут увидеться, но Анна знала, что не одна, и это придавало сил.
Боялась ли она обмана? Будет неправдой ответить, что не боялась, ведь и здесь, во Франции, помнила королева (ибо ревность замечает всё) взгляды других женщин, проявлявших интерес, а там, в Англии, он ещё и любимец короля... Наконец, вправе ли она требовать верности? Разве не должны они оба... Разве не измена - их любовь? Разве не её обязанность любить короля и не его - жену-герцогиню? Неужто не знает она, как тяжело выносить холодность и равнодушие мужа? Так почему обрекает на_то_же_самое другую женщину?
— Чем он отличается от других, ваше величество?
Анна начинает говорить не сразу, устремив взгляд куда-то в стену, на окно, за которым загораются звёзды на ночном бархате неба, затем на шкатулку, наблюдая за размеренными действиями камеристки, складывающей шпильки. Наматывает вьющийся локон. Какой непростой вопрос. Как на него ответить?
- Может быть, мне не следует так доверять, но как можно иначе? Было бы проще не любить вовсе, но я не в силах вырвать это чувство из груди теперь... Если и мне суждена та же судьба, как той послушнице, то мы обе с ней виноваты, - развела руками королева. - Мне остаётся лишь молить Бога. И полагаться на благородство и честь дворянина, которые не позволят, как вы сказали, просто использовать женщину. - Полагаться только лишь на честь, возможно, действительно неосторожно, но по-другому королева Анна не умела, будучи оторванной от жизни, что протекала за стенами дворца и которую любая дама, даже самая юная и неопытная, знала лучше неё. А с другой стороны, если не на честь и честность, то есть - лучшее, что может быть в любом человеке, тогда на что же ещё?
Отредактировано Anne of Austria (2024-04-06 15:29:09)
Какая ирония, но ведь Анна де Бейль могла бы сказать так же: что мужчин знает недостаточно, невзирая на то, что умела их обольщать. Но соблазнение - наука, в которой не обязательно знать мужчину перед собой досконально, достаточно знать, что им движет. Элементарное желание владеть женщиной, ее душой и телом, подмять под себя, стать богом и королем. Дай такую видимость мужчине, и он падет к твоим ногам, пусть и не на долгое время.
Но говорили они совсем об ином. Говорили о чувствах, настоящих, в которых женщина дарит себя любимому мужчине, и уж тут Анне нечем было хвалиться перед испанкой, да и верить мужчинам она так и не научилась после того, как душу раскололо надвое любовью, состоящей из всех острых углов, изрезавших нежное нутро. Женская зависть желала, чтоб и герцог оказался таким же предателем, как ее собственный муж; женская же солидарность надеялась, что Анне Австрийской не придется лить слезы из-за англичанина. Но в любом из случаев сей союз был обречен, ведь французская королева и английский венный министр не те, кто может мечтать о взаимном счастье.
- Увы, - тихо отзывается Анна, - так ведь и бывает, чем больше хочешь избавиться от чувств, тем яростнее они становятся. Рискуют спалить все изнутри, - камеристка вздыхает, ничуть не наигранно, но ей есть, чему порадоваться. Ловушка захлопывается с неслышным щелчком, королева не понимает, что вся ее жизнь - шахматная партия кардинала Ришелье, и никаких решений она не принимает сама.
Не Анне ее просвещать.
Хорошо, что Анна Австрийская так увлечена своими переживаниями, что не смотрит на камеристку. Потому, что сейчас совладать со своими эмоциями у де Бейль не выходит, как ни старайся. Стоит королеве снова сравнить себя с той послушницей, как опять хочется оспорить утверждение о схожести. Не то королева вознесла на пьедестал незнакомую ей грешницу, не то саму себя опустила до ее уровня, да какая, впрочем, разница? Анна ведет плечами зябко, словно бы ей холодно. Да и правда веет мертвечиной, гробовым духом. Кажется, наверное. Память шутки играет. Пора отправить Анну Австрийскую на ее свидание, благословив сей страстный момент, при котором миледи присутствовать, слава богу, не придется.
- Давайте лучше...
Тревожным звоном бьет колокол где-то над головой. Заставляет вздрогнуть от неожиданности, пробивая все нервные окончания, оглянуться на окно удивленно - за годы жизни в Тамплемарском монастыре такого звука Анне слышать не доводилось. Что-то грядет, что-то нехорошее. И беспокойство растет и ширится, снова тревожа уснувшие мысли.
Анна не успевает и слова сказать, когда со стуком распахивает дверь в келью, молоденькая послушница замирает на пороге испуганной ланью, которую выследил волк:
- В... ваше величество, матушка просит передать... беда, на монастырь напали...
Напали? Кто?
С внутреннего двора доносятся крики, женские и мужские. Королеву нужно уводить, от греха подальше. Похоже, не видать Бекингему рыжей испанки в своих руках сегодня, хорошо бы, чтобы вообще уцелели, а то всякое случиться может.
- Ваше величество, - Анна оглядывается на королеву, - я найду донью Эстефанию и мадемуазель де Крюссон, а вы следуйте за послушницей, она отведет вас к настоятельнице. - Аббатиса знает все потайные ходы в монастыре, коих должно быть достаточно, чтобы сбежать. Лошадей у них, конечно же, не будет там, где выход, но тут уж пусть гвардейцы справятся и найдут свою королеву. И почему их сопровождают в кои-то веки красные плащи, когда обычное дело, что безопасность Анны Австрийской обеспечивают королевские мушкетеры.
Камеристка заворачивает шкатулку королевы в шаль, завязывая ее концы узлом, чтобы было легче держать. Платья ни к чему, а вот украшения необходимо забрать, все же, королевские. Анна ободряюще улыбается королеве, выскакивая вместе со шкатулкой в коридор, чтобы добраться до доньи Эстефании и Луизы.
Набатом над монастырем отбивается чужой страх, разбивает всю уверенность в округе.
Слова Констанции отзываются в Анне Австрийской. Слышится в них пережитая горечь, чему удивляться следует вряд ли: любовь ко всем приходит, стрелы её людей без разбору ранят, Купидон - младенец жестокий, целит метко. Рискуют спалить всё изнутри. Такого королева ещё не испытывала: не палящим и сжигающим дотла было чувство её, но горящим пламенем, согревающим изнутри, дарящим, быть может, обманчивую, но - надежду на то, что счастье для неё возможно.
Впрочем, и находится она лишь в начале пути, всё ей только предстоит.
- Давайте лучше... - Что "лучше", она узнать не успевает. Возможно, хотела Констанция сказать "давайте лучше не станем медлить" - чтобы отправить королеву к возлюбленному, её ожидающему в назначенном месте, уж и время близко, недалека минута, когда Мари появится пажом юным. Но звон колокола прерывает их, тревожный, вселяющий страх; Анна делает движение, чтобы подняться, выглянуть к окно, когда совсем не по этикету, который соблюдать, как оказывается, некогда, распахивает дверь, едва ль не врываясь в келью, девушка в одеянии послушницы, юная, почти дитя, запинается, однако прерывисто, переживая и волнуясь, сообщает о нападении на монастырь. Так и глядит перепугано то на королеву, то на Констанцию, словно помощи ищет, опирается рукой на косяк, переводит дыхание - бежала, бедняжка, видно, чтоб успеть скорее.
У королевы же при известии сердце так и замерло. Кто совершил святотатство, на обитель святую напал? Король недавно мятеж гугенотов подавил - не их ли месть, не новое ли восстание? Быть может, заговорщикам ведомо стало, где королева находится, и решили выкрасть её или, того хуже, убить? Сквозь приоткрытой окно доносятся крики, шум, однако звона оружия пока не слышно. Гвардейцы её защитят, конечно... Её и дам, кто с ней, а монастырь - кто? Какое счастье, что не нужно тратить время на сборы, как бы случилось, не решись Анна на встречу с герцогом: тогда бы тревога её в постели застала.
- Будьте осторожны, Констанция, - забывает Анна, принесённой вестью поражённая, в первый момент сказать, что Луиза должна быть с герцогом, своим отцом, и не надо её искать, ибо она в безопасности. Донья Эстефания если не в келье своей, то в храме. Вспоминает о том королева, когда камеристка выбегает, захватив шкатулку с драгоценностями. Быстро Анна набрасывает на плечи сложенный Констанцией дорожный плащ, ибо ночи холодны, и кивает послушнице:
- Ведите к матери аббатисе. - Девушка бросается вперёд, показывая дорогу, и испанка, насколько возможно поспешно, идёт за ней, углубляясь в ходы монастыря. Он подобно старой крепости построен, укреплён оградой и решёткой железной, да пока опустишь её, заржавлённую... Ненадёжная то защита.
Понимал это и герцог д'Юзес, опасность увидевший ранее, чем колокол зазвонил. Комнаты у ворот когда-то бойницами могли быть, башнями сторожевыми, перестроенными после, и вид из них открывался хороший. Отправив одного из дворян к настоятельнице, дабы известить её, дочь отослал к королеве, а с ней ещё одного гвардейца - чтоб было кому узнать, где её величество, и в случае надобности защитить. Будучи военным, он не поддался панике и не потерял присутствия духа, когда начался переполох. Но четверым, пусть даже и опытным во владении оружием, дворянам не защитить всего монастыря, главная их задача - охранять королеву, увезти как можно дальше. С этой целью отправил третьего из гвардейцев вместе с монастырским служкой - седлать лошадей. Сам же взялся руководить теми, кто мог ещё попытаться монастырь защитить. Решётку герцог опустить всё же велел, пока ещё не поздно. Остановив послушницу, велел он всех сестёр разбудить, пусть соберутся в безопасном месте, найдут способ покинуть монастырь, и немедля! Закивала девушка, что всё поняла, ринулась прочь. Луиза же столкнулась к Констанцией:
- Мадам, мадам, надо найти её величество и скорее бежать, вы же были с королевой, знаете, где она? - волнуясь, выпалила девушка скороговоркой.
Колокол бил всё сильнее, всё громче, бой его слился с боем часов. Изящный паж появился у стен монастыря точно в условленное время, однако увиденное ошеломило его. Если на монастырь напали, то пользы от неё никакой будет, решила герцогиня. Она должна вернуться, предупредить герцога - кто знает, безопасно ли дальнейшее пребывание его во Франции.
Увы, всё с самого начала шло слишком хорошо, чтобы стать реальностью. Простая карета без гербов умчала пажа-герцогиню прочь, в темноту ночи, вдаль от освещённого огнями факелов монастыря.
Хочется зажать ладонями уши, чтобы не слышать набат. Звуки колокольного звона отбиваются изнутри дрожью, проникают в кости, приносят боль, но нужно стряхнуть с себя тяжесть, начать думать, двигаться. Разыскивая Луизу, Анна лихорадочно размышляла над тем, что происходит. Ей не было дела до того, кто вторгся в скромное бытие Тамплемарского монастыря. Разбойники с большой дороги, гугеноты, кто бы это ни был, им следовало бежать прочь. И совершенно не важно, что будет с теми, кто останется, с монашками, с послушницами. Анна запрещает себе думать об этом, о последствиях, о чужих смертях, о чем-то, что хуже смерти - надругание над честью, над своим правом быть свободной и неприкосновенной. Под этими самыми стенами Гримо, ослепленный своей похотью, жаждал запустить руки под платье Анны, вынудив ее защищаться - и капли его крови оросили подол ее, сделав убийцей.
Луиза выскакивает откуда-то со стороны, испуганная, взволнованная, все и сразу. От резкой встречи Анна, чтобы устоять на ногах, подхватывает юную фрейлину под локоток.
- Да, да, я знаю, где королева, пойдемте...
Но Анна не торопится сдвинуться с места, оглядывается по сторонам, ловит служку за шкирку:
- Беги к гвардейцам королевы, скажи им ждать нас в ближайшей деревне. Пусть уходят, мы тоже уйдем, за ее величество не следует переживать.
Послушается ли отец Луизы? Д'Юзес дураком не был, но станут ли для него чем-то весомым слова камеристки? Впрочем, рационализм должен победить над эмоциями: в словах мадам Бонасье есть зерно благоразумия, им нужны лошади, и им нужно добраться до деревни окольными путями.
- Идемте, Луиза.
- С моим отцом...
- Все будет хорошо, Луиза. Он бывалый человек.
Анна держит Луизу крепко за локоть, сначала идет быстрым шагом, затем почти бежит, тянет спутницу за собой. Проклятая шкатулка очень мешает, но бросить Анна ее не рискует. На правой ноге в ножнах удобно лежит кинжал, ворох юбок может помешать, а может сыграть на руку, чтобы достать оружие. Но пока им не приходится воспользоваться, проблема возникает на ровном месте совсем в другом: перед самыми ногами Анны в землю врезается горящая стрела. Она тлеет, но огонь быстро разгорается, пожирая рассыпанную по двору солому. Змейкой струится пламя, наполняя дымом все вокруг, вынуждая Анну отступить, завернуть и броситься вперед пуще прежнего. И вроде бы душа поет, что, наконец, это место, давно лишенное божественности при попустительстве Ришелье и аббатисы, сгорит. И как-то не по себе становится.
Аббатису они находят под гулкими сводами монастырского коридора.Там же находится и донья Эстефания, и королева Анна с перепуганной послушницей. Мать-настоятельница раздает указания, к чести ее не дрожит ни голос, ни взгляд, собранная, она уверена в том, что делает.
- В конце коридора потайной ход, пятый кирпич слева и снизу должен открывать дверь. Прошу, уходите, мне же следует найти остальных обитателей монастыря.
Такая забота могла бы тронуть сердце Анны, если бы оно не очерствело застаревшей болью. Де Бейль подталкивает Луизу вперед, сует ей в руки шаль со шкатулкой.
- Идите. Я нагоню вас. Хочу убедиться, что с настоятельницей ничего не случится.
Мысль еще не оформилась, тело будто бы действует отдельно от Анны. Она медленно оборачивается к аббатисе, та, словно, чувствует что-то, замирает тонкой тенью на фоне сизой вечерней дымки и рыжих отсветов растущего пожара. Их взгляды снова встречаются, Анна плавным движением наклоняется к подолу, выдергивая кинжал из ножен. Серебристая рукоятка удобно ложится в руку.
- Ты... ты не посмеешь... в доме божьем, Анна, дочь божью...
Смех срывается с губ Анны, злой, осколочный, способный напугать своим безумием. И захлебывается перекатом мысли, вынуждая умолкнуть, повиснуть сухому молчанию меж двумя женщинами. Шаг, второй, третий - расстояния больше нет. Анна смотрит в глаза настоятельницы.
- Я ведь исчадие ада. Чего от меня ждать?
Аббатиса пятится прочь, пока спиной не прижимается к стене. Больше отступать некуда. И не задумывая надолго, де Бейль делает движение рукой, кинжал мягко входит в тело, разрывая ткань, пуская струйки крови по монашескому платью.
- Я не буду просить прощения, - шепчет Анна, глядя в затухающие глаза монахини, - мне нужно выжить. Вам нужно умереть для этого.
Анна удерживает тело, не давая ему упасть. Опускает его на пол, аккуратно, даже с какой-то нежностью. Склоняется над женщиной и проводит рукой по ее лицу, глаза закрывая. Последняя дань прошлому, разорванные нити чужой судьбы, да и своей тоже. А крики с внутреннего двора переплетаются с треском огня, бессовестно пожирающим маленький мирок монастыря. И Анна поднимается с колен, прячет кинжал в ножны на ноге. Теперь нужно поспешить, чтобы нагнать Анну Австрийскую и ее фрейлин.
Она поспевает вовремя, чтобы юркнуть в проход вслед за маленькой послушницей.
- Где матушка? - Девушка из-за плеча Анны пытается рассмотреть коридор. Приходится ее втолкнуть дальше, внутрь прохода, по которому гуляет сквозняк и пахнет мертвой сыростью, где издалека слышны шаги, удаляющиеся, беспокойные. Нужно спешить.
- Нам нужно спасти королеву, - сухо бросает камеристка. Где-то тут должна быть панель, которая вернет потайную дверь на место. Анна шарит рукой по стене, шикает на послушницу. - Беги к королеве, я сейчас нагоню.
Луиза в смятении слушается не сразу, а когда слышит, что камеристка велит слуге-мальчишке, хочет возразить, что как раз именно за её величество и следует переживать. Однако уверенность, с которой действует Констанция, заставляет вспомнить, что мадам Бонасье - доверенное лицо королевы и, быть может, говорит от её имени. Возможно, она послана королевой, тогда ей следует всё делать, что говорят. Она всё же пытается возразить, не вполне уверенно, и позволяет легко себя уговорить:
- Всё будет хорошо, Луиза. Он бывалый человек.
Фрейлина кивает в ответ. Это правда. Отец отправил её к королеве, а мадам Бонасье знает, где искать её величество. Девушка спешит, путаясь в юбках длинного платья, достающего почти до щиколоток, но старается не отставать, влекомая своей спутницей. Луиза испуганно вскрикивает, когда прямо в землю перед ними, всего в нескольких шагах, вонзается огненная стрела. Но отставать по-прежнему не рискует, приподнимает платье, чтобы с него огонь не пришлось сбивать.
В коридоре они встречаются наконец с настоятельницей, доньей Эстефанией и королевой. Анна Австрийская слегка улыбается, когда замечает обеих. Она напугана, её выручает только умение не показывать своих чувств. На королеву всегда устремлены взоры, она должна вселить спокойствие и уверенность в тех, кто её окружает, не позволить им поддаться страху, а для этого следует показать, что не страшно ей. Даже личико Луизы расслабляется, когда она замечает мягкую улыбку Анны. Вот юная послушница боится. По настоятельнице, как и по донье Эстефании, ничего не прочитать; впрочем, дуэнья её привычна к тем же правилам, что и сама Анна, ибо испанский этикет непримиримо строг; некогда сама же Эстефания учила инфанту держать лицо, держаться с достоинством, подобающим принцессе. Королева бросает взгляд на свою камеристку, та не выглядит, будто поддалась страху. А мать-настоятельница тем временем сообщает, где находится тайный проход. Монастырь расположен в старом замке, похожем на крепость, - с тех времён, вероятно, тайные проходы в нём и сохранились.
Луиза машинально берёт шкатулку, что вручает ей Констанция, смотрит на свою госпожу вопросительно - Анна Австрийская делает знак фрейлине и дуэнье следовать за ней, обращается к послушнице:
- Вы знаете, куда идти, проводите нас.
Та бросается вперёд, королева ускоряет шаг. Глухая стена скоро вырастает перед ними, впереди тупик. Девушка начинает шарить руками, отыскивая нужный кирпич; наконец нащупывает его, нажимает - часть стены отодвигается, образуя проход, достаточный, чтобы пройти человеку в одиночку, и Анна не медлит, исчезая в нём первой. Тянет холодом, и королева придерживает одной рукой плащ. Вскоре обе её дамы оказываются рядом, она оглядывается, нет ли Констанции, идёт вперёд, прислушиваясь к тишине. Куда ведёт этот проход? Остался ли монастырь позади или они всё ещё в нём? Сумеют ли их отыскать её гвардейцы и как дать им знать?
Она, конечно, не знала, что один из гвардейцев, посланный герцогом д'Юзес, последовал за юной мадемуазель и всё видел, а заодно слышал слова аббатисы о том, как открывается тайный ход. Мальчишка-посыльный тем временем передал всё, как ему было велено. Тайный проход, куда он выводит? Вот был вопрос, заданный герцогом.
Вернувшийся с мальчиком-слугой и запряжёнными лошадьми граф де Бетюн, молодой гвардеец, предложил тут же ехать в деревню, не зря всё же мадам Бонасье послала сообщить им - быть может, она сделала это по приказанию её величества. Слова графа звучали убедительно, все знали, что камеристка королевы в то же время близкая наперсница её; итак, колебаться было некогда - если проход ведёт к деревне, нужно ехать скорей. Четыре всадника покинули обитель, уворачиваясь от огненных стрел, летевших в них сверху.
Монастырь горел, яркое пламя разреза́ло тьму осенней ночи, всполохом взвивалось к небесам, словно молило их об отмщении.
Тайный ход всё тянется, изгибается поворотами. Анна кутается в плащ, молится - страшно видеть такие бедствия, ещё страшнее - оказаться в центре их. Молитва придаёт сил, приободряет, вселяет смелость.
Свита ждёт королеву в Лилле. Скоро и там узнают о случившемся в монастыре, скоро весть дойдёт до Парижа. Церковные дела в ведении кардинала, но когда речь идёт о возможном покушении на королевскую особу, да если б и только о бунте... Это в любом случае измена. Те, кто сотворил подобное, будут найдены и преданы смерти по своим заслугам, Анна Австрийская в этом уверена.
Вспоминается и просьба её, не молитва, - лишь на мгновение возникшее желание, чтоб её задержали кто-нибудь или что-нибудь, тотчас же забытое, только теперь отголоском всплывшее в памяти. Как неосторожно - так думать, как неожиданно сбываются мимолётные мысли!
Становится холоднее, чувствуется дыхание ночной свежести - должно быть, близок выход.
- Мадам, вы спасли нас всех, - останавливается Анна, обращаясь к своей камеристке. - Где мы теперь, вы знаете?
Отредактировано Anne of Austria (Вчера 23:17:09)
Вы здесь » Musicalspace » Фандомные игры » крик где-то в тишине
