Москва с высоты птичьего полета оказалась очень красивой, особенно в вечернем свете зажженных фонарей. Полотнище огоньков, словно игрушечных, раскинулось под ногами, вызывая робкий восторг, лишенный страха. Может, так действовал Александр Леонидович, а может быть, когда наслаждаешься красотой, нет времени бояться.

Второго свидания пришлось подождать, и неожиданно для Светланы, терпение ее оказалось довольно зыбким и неверным, словно песок, ускользающий между пальцев. Она запрещала себе ждать звонка, ждать этого дня, но все равно ждала, возвращаясь к этой мысли, словно та просачивалась во все действия Светы. Что сказать, как себя вести, какое платье надеть...
...она испытывала странное чувство, когда сидела на заднем сиденье волги в одиночестве, а щеки горели так, что пришлось распахнуть пальто и постоять на крыльце подъезда. Успокоиться, унять это чувство порхающей бабочки изнутри, было сложно, словно бы Сергиевская, до того максимально собранная, вдруг распалась на отдельные части, живущие сами по себе. Было жаль, что вечер подошел к концу, еще больше жаль, что Александр не стал провожать ее домой, но в этом был свой смысл, за который следовало быть благодарной: каждая минута разжигала в душе какое-то нетерпение, ведущее к неизвестности. И без того границы были разрушены, следовало сохранить хотя бы остатки здравого смысла, достаточно и того, что Светлана стоит в свете фонаря над дверью подъезда, улыбается задумчиво, касаясь пальцами губ, которые уже не могли хранить тепло поцелуя, но все равно хранили.
Удивительно было ощущать запах мужского одеколона даже нырнув под теплое одеяло, словно бы и не принимала душ - видимо, остался на волосах, а может быть просто воображение разыгралось. Света не могла уснуть, и все же уснула очень быстро, свернувшись по самому центру кровати, чувствуя себя если не счастливой, то невесомой, способной парить в потоках воздуха, словно чайка.
Она знала, что согласится на поход в ресторан в Останкино. И даже не будет себя убеждать, что это выбор без выбора, лгать самой себе бессмысленно.

Когда они выходят из ресторана, первое, что ощущает Света, это запах весны. Он провисает легким чувством в стылом февральском воздухе, словно бы намекая на обман обоняния: голые ветки деревьев выглядят гротескными чудовищами в полумраке и свете фонарей. Она ощущает каждое движение Александра рядом, словно бы тепло, которое перекатывается от момента к моменту, и не может не улыбаться, поправляя затейливые локоны. Черная волга спит на краю стоянки, вызывая некое сожаление, что вот сейчас они снова расстанутся, она снова окажется в обществе водителя в машине. Света оглядывается, встречается взглядом с мужчиной. События того вечера как-то торопливо прокатились по памяти, сейчас все происходило более мягко, менее резво - захотелось спросить, как остаток того вечера и все последующие провел Александр, тем более, что неловкость становилась все менее заметной, и разговоров становилось все больше. Ткань платья хранила тепло его руки, но чего Света так и не сказала, что на выходных Ваня у ее родителей, а это значит, что сегодня она может и вовсе не торопиться. Она едва касается пальцами пальцев Молокова, делает шаг в сторону от него, предлагая и сегодня повторить прогулку, пусть и по другому маршруту. Москва зимой полусонная, замершая, и редкие прохожие только оттеняли это, снова даря чувство грядущей весны, стоит только ветру коснуться нервных окончаний. А может быть все дело в другом, в том тепле, в той... влюбленности.

Света ведет плечами под тканью пальто; рукой цепляется за локоть Александра, льнет к его теплу.
- Спасибо. Кажется, я избавилась от страха высоты. Ну или по крайней мере знаю, что его можно преодолеть.
Света не оглядывается назад, чтобы не проверять, крадется ли за ними волга. Призрачное напоминание о том, что полковник КГБ - это должность круглосуточная. Инстинктивное желание завладеть его вниманием целиком и полностью, вспыхивает яркой искрой, от чего становится жарко. И совершить что-то, что не свойственно чопорной учительнице английского, о чем не расскажешь подруге, что останется между ними с Александром. Робкие прикосновения уже давно пересекли границу настойчивости, пропитавшись нетерпением, словно намекая на переход на иной уровень. Света лишь едва качает головой, снова бессознательно проскальзывая пальцами по рукаву мужского пальто. Сошедший снег обнажает выщербленный заканчивающейся зимой асфальт, где мало-мальская трещина может стать фатальной для каблука. Чуть сильнее удерживаться за локоть Александра приятно, губы покалывает желанием поцеловать его, нарушив равновесие, в котором им удалось провести вечер, не позволяя себе поддаться нахлынувшим эмоциям. Ладонь обжигает желание прикоснуться, Света вдыхает сырой воздух, на миг прикрывает глаза.

- Сегодня ты снова отправишь меня домой на твоей служебной машине?
Водитель был тот же, что в тот день, когда Ваню возили в больницу. Кажется, его звали Сергеем. Впрочем, знакомиться с ним да и с любым его коллегой Света не собиралась, все еще не понимая, как все это воспринимать. Она будто бы раздваивалась: часть ее поддавалась происходящему, жаждая большего, жаждая задержать Молокова рядом с собой как можно дольше потому, что он своим присутствием делал хорошо; другая же часть прагматично напоминает, что чудес в жизни не бывает, а Александр Леонидович все также остается на службе у государства. Того самого государства, которое предал пока еще муж Светланы.
Взгляд ее глаз замирает на гордом профиле полковника. Желание его коснуться становится сильнее здравого смысла, кончикам пальцев Света пробегается по его скуле, отдергивает быстро; она чуть смущенно, испугавшись этого, замечает:
- Там что-то... было. На скуле. - Дурацкая отговорка.

Света улыбается, немного задумчиво. То, что Александр помнит о ее сыне, мило, но сейчас она бы предпочла не думать об этом. Не чувствовать себя плохой матерью, которая радуется, что бабушка и дедушка забрали ребенка, а она может прогуляться с мужчиной, с которым ровным счетом ничего не понятно. Что их ждет в будущем? Как все будет? Света не могла жить моментом, не могла задумываться, к чему это все приведет. Но пыталась. И в эту минуту пыталась вдвойне, так как не могла отделаться от мысли, что все происходящее мимолетно, и что временное состояние полета души однажды растворится в реальности, отнюдь не благосклонной к Сергиевской.
Вот только сейчас, чувствуя руку Молокова, его тепло, вслушиваясь в звук его голоса, Света хотела только одного: не думать о сыне, реальности и прочем, что так или иначе отравляет жизнь.

- У меня есть время.
Что-то все же мешает безапелляционно заявить, что Ваня сегодня не дома. Слишком уж откровенно это могло прозвучать, словно бы Света предлагала то... о чем пока речь не шла. Случайная неспешность, коснувшаяся обоих, когда первое обжигающее впечатление улеглось, приятно согревала душу. Пусть каждое прикосновение и продолжает обжигает, вызывая в душе бурю эмоций, которые сложно, но возможно все еще, контролировать. Даже сейчас, когда Сергиевская чувствует себя, словно семиклассница, влюбленная в лучшего парня школы из одиннадцатого класса: когда следишь за каждым его движением, когда хочешь, чтобы он заметил, а потом начинаешь нервничать еще больше, когда вдруг он приглашает на танцы. И начинается калейдоскоп глупых улыбок, прикосновений, волнений. Вот и сейчас Света понимает, как зря торопится в своих движениях, разминаясь в прикосновении с Александром, остро о том жалея. Его улыбка радует взгляд, вызывая ответную, смущенную. Света опускает взгляд, снова пристраиваясь к шагу Молокова, хотя, может, это он пристраивается к ее шагу.

На какое-то время воцаряется тишина. Не глухая - где-то шумит проезжающий транспорт, каркает ворона, стучат каблуки, лает собака. Но чем дальше они углубляются в парке по дорожкам, тем приятнее опадает тишина: мягкая, нежная, интимная. Предназначенная для двоих. В этой тишине мягко переливается чувство, прикосновения рук, молчаливое переплетение мыслей, слов, вопросов.
- Значит, ты жил где-то рядом?
Прошлая жизнь Александра, та, что была до их со Светой знакомства, все еще в полумраке незаданных вопросов. Возможно, сейчас самое время приподнять завесу тайны, тем более, что в прошлый раз показалось, что Молоков хочет получить кое-какие вопросы, чтобы дать на них ответы. Но женщина есть женщина, Света в этом плане была классическим вариантом: чем сильнее ее пытаешься подтолкнуть в определенном направлении, тем больше она тянет паузу, практически театральную. А может быть все дело в том, что в этом парке, чуть туманном, но пахнущем уже весной, Света очень не хочет, чтобы появился кто-то третий или четвертый.

— Всегда хотел побывать внутри, говорят, там есть домашний театр, но эта усадьба всегда закрыта, а внутри так и вовсе, возможно, переделана под дворец культуры...
Ого. Сергиевская вскидывает на Александра взгляд, стараясь сдержать просящуюся на губы улыбку. Молоков не перестает удивлять ее, хотя казалось бы, чем еще можно ее удивить, вроде все неожиданности пройдены, но нет. Совсем не пройдены.
- Знаешь, что мне больше всего нравится в наших встречах? Каждую из них ты находишь, чем меня удивить.
Дочь интеллигентных родителей в энном поколении, Света наслушалась в свое время историй о том, как СССР гробило наследие, оставленное Российской Империей. Далекая от иллюзий прошлого, она не особо расстраивалась тем, как все менялось, хотя и ей было не по вкусу то, как в имениях открывались дома культуры, наполненные излишней идеологической символикой. Но Света была октябренком, пионеркой, затем комсомолкой, а потому ни с кем никогда не обсуждала подобных вещей. А Александр Леонидович Молоков был полковником КГБ, и вот от него было странно услышать ноты сожаления, так настойчиво просочившиеся в его голос, о том, что прошлое меняют на настоящее.
- Было бы неплохо сохранить прошлое, историю, не превращая ее в настоящее, которое и без того у нас очень обширное, - замечает женщина. Лужа по прямой вынуждает выбирать, отойти в сторону или же прижаться к спутнику ближе. Минутное сомнение и выбор сделан в пользу второго варианта, снова сминая расстояние между ними, снова утопая в тепле Александра, чуть пьянящем, словно пузырьки в шампанском.

Парк обступает со всех сторон лысыми деревьям, но даже без листвы они глушат звуки окончательно. Дорожка уводит все дальше, заставляет потеряться в парке, и забывается, что они в городе, забывается, что где-то там существует мир, который требует жертвоприношений во имя выборов, которые совершать не всегда есть желание. А у Светы так по-дурацки чешется нос, и она украдкой пытается его почесать о плечо Александра, затянутое тканью пальто.
Смешно, глупо, хорошо.
Пока неожиданно в полумраке их не становится трое.

Тень Анатолия сплетается из слов, стирая счастливую безмятежность Светы. Она медлит с ответом. Нет, не собирается лгать, лгать ей всегда неприятно, просто сложно выбраться из всеобъемлющего чувства легкости и влюбленности, чтобы прикоснуться к проблемам. А говорить о муже, продолжая держаться за локоть Александра кажется кощунственным, неуважительным по отношению к обоим мужчинам. Впрочем, убрать руку Света не успевает, ладонь Молокова накрывает ее пальцы, кожа к коже, и сопротивляться этому нет никаких сил. Кажется, ее сопротивляемость вообще сходит к нулю, когда дело касается полковника госбезопасности.
- Нет. Я трусиха, и пока не готова разбираться с этим. Пока что в моем списке проблем первым пунктом идет развод. В ЗАГСе у меня был весьма интересный разговор на эту тему, ни много, ни мало в кабинете заведующей. И она мне сказала, что существуют некие препятствия в виде отсутствия Анатолия в стране и наличия общего ребенка. Я предполагала, что... жена предателя Родины имеет право на развод в одностороннем порядке. Но, оказывается, нет.
Словно бы существует распоряжение сохранить брак чемпиона мира по шахматам, оставив ему шанс на возвращение.

Свете очень нравилось слушать Молокова - все еще Александра, почему-то ласковое Саша еще тяжело произнести, смущая все чувства такой прямотой - и собирать из хлебных крошек общую картину. Неровную, неявную, малопонятную, но состоящую из чего-то настоящего, что когда-то было в его жизни, очень давно, еще до КГБ, и уж тем более до нее, Сергиевской.
Водил ли Александр сюда жену? Вопрос обжигает язык, перекатывается по небу, но не звучит. Тепло его от локтя поднимается вверх по руке до самого сердца, согревая и превращая сырой вечер сродни теплому побережью той самой Абхазии. О ней больше не заговаривают, Света все еще думает, что может просто пошутил, но надеется, что все-таки нет. И что с этим потом делать? Потом и разбираться, сейчас же поддаваться обстоятельствам так легко, так просто.

- И часто такое бывало?
Света легко отпускает тему утраченных ценностей общества, обменивая ее на возможность заглянуть в прошлое Александра Леонидовича. Оно мазками наложено на серую обыденность, сохраненное в его памяти, которую Молоков едва заметно приоткрывает полумерами и позволением снова спросить.
Александр не похож на философа, он словно бы соткан из суровых ниток, совсем не игрушечный оловянный солдатик в своей уверенности и верности выбранному пути. Света не фарфоровая балерина, ею даже не мечтала стать, не мечтала и идти вот так по парку, окутанному рваными полотнищами вечернего тумана, зато сейчас ей почти ничего не надо.
Почти, говорят, не считается.

У Молокова меняется тон, стоит разговору уйти в прозаическое русло рухнувшей семейной жизни Сергиевских. И следующей фразой буквально заставляет остановиться, с удивлением обнаруживая, что едва в лужу не ступила. Света опускает взгляд, троеточие в повисшей фразе кричит слишком громко, чтобы не слышать его. Она могла бы закончить фразу за собеседника, вместо этого лишь убирает свою руку, кутаясь в пальто зябко, томно, с присущей грацией лани, которой иногда кажется всем вокруг. Сейчас же больше возникает чувство, будто бы в снежные королевы записалась.

- А этот шанс, о котором ты говоришь... ты надеешься на возвращение Толи?
Тихая аллея становится какой-то неживой, неприветливой, все очарование вечера превращается в зыбкое марево пустоты. Свете на самом деле нет дела до того, как стоит называть Сергиевского, стал ли он уже предателем Родины или еще нет. Важнее, что он предал чаяния Вани, предал спокойствие Светланы, бросив их наедине с последствиями его решения, которое вообще-то принимал в одиночку. Уже давно было не важно, когда он это решил, знал ли об этом, когда дарил сыну часы перед отъездом. Свете в самом деле нет дела до Толи и его решений, он ведь смог так с ними поступить, так почему она должна думать о том, что он делает и как все будет?
- Что ж, я на это не надеюсь, более того, я этого не хочу, - Света качает головой, непослушный завиток все норовит, выбившись из-за уха, на глаза упасть. Она умолкает, не особо желая просить Молокова о том, что он явно не торопится делать. Впрочем, можно его понять: мимолетная интрижка, возникшая на месте случайных перекрестных взглядов, в которых теперь больше нужного чувства, бьющее под дых так неожиданно, что дыхание сбивается. Зачем он должен думать о статусе женщины, которой дорога разве что в любовницы и то, непонятно, насколько. - Я знаю, что ты и так многое делаешь для меня, но мне нужен развод. Я не могу быть связана браком, который себя изжил, который закончился. И уж точно не даю второго шанса тому, кто предал даже не меня, меня он не любил давно, и это было взаимно. Он предал своего сына, что мне никогда не понять.

Света словно выдыхается. Много слов, слишком наполненных эмоциями, от которых внутри все переворачивается.
Она теряет запал, по крайней мере, на эту минуту. Прячет руки в карманы своего пальто, смотрит, как фонари с обеих сторон бросают бледные отсветы на лицо Молокова. И ей очень не нравится напряженная линия его губ, то, каким становится его взгляд, выдержанным - слишком, как плечи его подняты, и желание его обнять становится таким болезненно сильным, таким противоречивым, что Сергиевская руки прячет за спину, будто бы карманы не помогают уже.

А может все зря? Может, не следовало поддаваться эмоциям, обманывать себя, может, стоило не принимать помощи от Молокова? И соглашаться на ужин просто потому, что он залечил ее страх, терпкий, щелочной, страх, что она не сможет справиться с навалившимися проблемами. Поддалась дурацкому желанию быть желанной, ради бога, словно бы это что-то меняло в череде проблем. А теперь что?
Пожалуйста, выбери меня, мысленно шепчет Света. К черту Толю, его чемпионство, все это к черту, просто выбери меня сейчас, а не шанс на возвращение блудного чемпиона.

[indent] Неожиданно Света ощущает февраль в полной мере: сырой и неприветливый ветер постукивает лысыми ветвями деревьев в парке, играя на нервах, издавая звук, от которого мороз по коже. Становится тоскливо, и эта тоска расползается в разные стороны, оставляя пустоту, захватывая каждый сантиметр не отзвучавшей болью, в которой таится обреченность. Почему-то кажется, что чтобы ни сказал Александр, он произнесет совсем не то, что желает услышать Света. Зажать уши, не слушать, не слышать, но разговор уже выходит на ту точку невозврата, за которой останется лишь принять неизбежное.
[indent] Почему она так легко поверила? Почему решила, что Молоков рядом с ней потому, что хочет? Потому, что нельзя ошибиться, когда тебя целует мужчина, и ты чувствуешь каждый его вдох на своих губах? Потому, что нельзя обмануть в тот момент, когда душа куда-то взлетает? Глупая, глупая Света. Вот же она, та самая правда: от нее ничего не зависит, от него - возможно, что-то, но имеет ли это какое-то значение? Вот значит как? Важно только возвращение Сергиевского. Важен только он. Смех, близкий к истеричному, застревает в горле, не вырывается наружу, Света лишь вздыхает, медленно качает головой. Понять? Что понять? Что все ее будущее снова зависит от мужа, который решил, что ему не нужны ни жена, ни сын, ни страна?
[indent] - Смогу? - сипло переспрашивает Света. - Ты уверен в этом?
[indent] Потому, что сейчас Свете кажется, что ее никогда не отпустит система, в цепи которой она попала так случайно, совсем не по своей воле. Ей все это было не нужно, но кто ее спрашивает? Она смотрит на Александра, все больше леденея на ветру. Весной больше не пахнет, зато пустота пробирается внутрь, вымораживая глухой безнадегой. Света уже знает, что сегодня вернется одна к себе, а завтра выкинет оставшиеся Толины вещи к чертовой матери, вместе с журналами о шахматах, книгами, любыми воспоминаниями - и скажет сыну, что папа не приедет ни сегодня, ни завтра, никогда. Вот только что делать с тем, как сейчас душа ноет, жаждая прикосновения мужчины рядом к своей руке, как хочется запомнить его улыбку, его взгляд, ощущая, как он привлекает ее в танце, в объятии, в последующем поцелуе. Неужели все, что останется Свете, это воспоминания, от которых больно? Что делать с желанием набрать его номер, которое наверняка возникнет? Коснется номерного диска, не поднимет трубку, когда телефон зазвонит, чтобы не услышать его голос на том конце провода?
[indent] На кого ей сейчас злиться: на Сергиевского, который разрушил привычный уклад ее жизни, вынудив начинать все заново, на Молокова, который сейчас словно бы использует ее?
[indent] На себя, что оказалась непроходимой дурой в желании получить заботу, в желании поверить, что она интересна как женщина, что она еще не все потеряла в самой себе? В желании влюбиться. В том, что она уже стоит на грани, когда готова влюбиться.
[indent] Прикосновение Александра к ее плечу застает врасплох, ощущается даже сквозь пальто, от чего глаза распахиваются шире; Света не понимает, как поступить дальше, разрываясь между тем, чтобы отступить, отмахнуться или подойти ближе. Голос его обволакивает, обнимает, обещая, что все будет хорошо. Но это обман, это все ложь, как и все, что тянется шлейфом за ними от самого ресторана. Что там стоит чувство, ничего ровным счетом. Они оба заложники своего положения, и чем дальше тянется этот разговор, тем больше Света понимает тщетность происходящего. Не будет ничего. Никакой Абхазии летом, никаких ресторанов, ничего, все это... зачем Молоков так старался? Мог бы обойтись тем, что помог с работой, после этого уже можно было бы требовать каких-то уступок, зачем же позволил себе пойти дальше?
[indent] Гипнотическое ощущение разбивает одна-единственная фраза: прости, я не готов тебе помочь с этим сейчас...
[indent] - Сейчас? Или вообще, Саша?
[indent] Света с трудом стряхивает с себя чувство заторможенности. И мягко отводит его руку, отступая на шаг назад.
[indent] - Ты так допрашиваешь своих гостей в рабочем кабинете? Или как это все называется? - Голос Светы звучит глухо и тихо. Она качает головой. - Не надо. Не поступай так со мной, пожалуйста. Не делай все еще хуже.
[indent] Уйти. Вот что нужно сделать - уйти. Но они зашли достаточно далеко по парку, чтобы Света понимала, куда идти, не заблудиться, а выйти на остановку транспорта. Потому, что в черную волгу она не сядет. Невероятно, как еще недавно она думала о том, как можно использовать сегодняшний вечер, как не хочет отпускать Александра, а что сейчас? Сейчас она думает о том, как уйти, сохранив остатки собственного достоинства, даже не понимая, как снова случайно проявила прозорливость, а сейчас еще проявит прямолинейность, спросив то, что вертится на языке, обжигает губы.
[indent] - Саш, скажи, а тебе в самом деле будет все равно, если твое начальство потребует сохранить мой брак с Толей? Тебе будет все равно, что он вернется в мою постель?
[indent] Они оба взрослые люди, они оба прекрасно понимали, к чему все идет - нельзя не понимать, когда в животе порхают бабочки, хочется большего от одного взгляда, когда поцелуи становятся откровеннее, а мысли все более настойчивыми. Если бы сегодня разговор не свернул случайно на развод с Сергиевским, все могло продолжиться и дальше, все могло перейти хрупкие границы здравомыслия, и что бы было тогда? Света хотела, чтобы Александр задумался хотя бы на миг, что он почувствует в такой ситуации.
[indent] Не мог он быть равнодушным, черт бы его подрал. Но он ставит выше свою работу, как и Толя ставил выше свои шахматы.
[indent] Ирония, в самом деле.
[indent] О том, что у полковника госбезопасности, упустившего чемпиона за границей, есть свои причины так поступать, Света как-то эгоистично забывает, утопая в своей боли, в своем разочаровании. То, что эта история ставит под угрозу карьеру Саши, она сейчас и не вспоминает вовсе.